1 -й Конный корпус генерала Врангеля тогда составляли 11 конных полков. 1-я Конная дивизия — Корниловский, 1-й Екатеринодарский, 1-й Запорожский, 1-й Уманский и

1- й Линейный. 2-я Кубанская дивизия — 1-й Кубанский,

2- й Кубанский, 1-й Лабинский и 1-й Полтавский (письмо генерала Фостикова от 10 декабря 1958 г., Ф.Е.) и Отдельная бригада — 2-й Офицерский конный полк, кроме командного офицерского состава, сплошь был из кубанских казаков и 1-й Черноморский полк.

По описанию генерала Врангеля — к дивизии полковника Улагая придано еще пять конных полков. Итого, у него оказалось девять, и он с ними «атаковал красных в конном строю, прорвал фронт, порубил и многих утопил в Калаусе». Ничего этого не было. К тому же мелкий и болотистый Калаус везде проходим вброд; и на наших же глазах длиннейшие цепи пехоты, совершенно без задержки, прошли его вброд там, где каждого стрелка застало место отступления.

От линии нашего фронта сел Константиновское—Благодатное, до линии село Петровское и хутора Соленые — 15 верст. К последним полки корпуса, и уже без боя, подошли перед самым вечером, с начинающейся темнотой, т. е. с начала боя, с пяти часов утра — шли почти что двенадцать часов — чуть более версты в час. Это по описанию Врангеля, Все это было не так; и не так поэтично.

В гостях у екатеринодарцев

Соленые хутора расположены у самой подошвы высокой и длинной кручи. Преследовать противника никто не собирался, и «на верх» выдвинуты только сторожевые сотни.

Командир 1 -го Екатеринодарского полка полковник Муравьев как старший в чине считался «за командира бригады», почему Бабиев и пошел к нему для получения распоряжений.

В просторной длинной крестьянской хате, у русской печки, с ворохом соломы, на табуретке сидел маленький ростом человек в нижней рубахе, вобранной в шаровары, и рогачом подавал в печь это сухое топливо, ярким пламенем пожирающееся там. Это был полковник Муравьев. Рядом с ним, в черкеске, стоял есаул Лебедев. Бабиев еще и не поздоровался, как мы услышали из уст Муравьева резкий «разнос» штаба корпуса, за отсутствие какого бы то ни было маневра в этот день. В выборе слов — Муравьев был беспощаден и настолько, что явно смутил Бабиева. В полках, даже и в мирное время, принято было поругивать и критиковать высшее начальство. Критиковал и поругивал, порой, и Бабиев, но не в такой мере. Во многом Муравьев был прав, но все же меры он не знал. Смущен был и есаул Лебедев, будучи его помощником, но никто из нас троих не реагировал в защиту штаба корпуса. Одно было хорошо, что в хате никого не было из посторонних, т. е. — ни хозя-ев-крестьян, ни ординарцев.

— Можно войти? — слышим голос снаружи.

— Заходи! — словно желая прекратить разговор, как всегда, громко, командно, произнес Бабиев, ближе Муравьева сидевший к двери.

Отворяется дверь, и в нее «вваливаются» человек шесть казаков в шубах, в папахах, в бурках, закутанных башлыками. Мы, в полутьме, при керосиновой лампе, удивленно смотрим на незнакомых людей, не зная, кто они и зачем вошли?

— Здравствуй, Коля! — говорит передний из них. Бабиев в полутьме и с ворвавшимся со двора холодным паром, не узнает — кто это? Но поднимается, идет к нему навстречу и...

— A-а!.. Миша!.. Дорогой! Вот где встретились! — радостно восклицает он, и они по-мужски обнимаются и целуются.

Это вошел к нам командир l-ro Кубанского полка, войсковой старшина Фостиков. Чины его штаба движутся за ним, козыряют Бабиеву и произносят каждый: «Здравия желаю, господин полковник».

Бабиев остро смотрит в глаза каждому и дает им руку. Все они проходят дальше вглубь хаты и представляются Муравьеву, Лебедеву и мне.

— Здравия желаю, господин полковник! — произносит предпоследний из них. Бабиев всматривается в него, выпрямляет стан и твердо отвечает:

— А Вам, подъесаул, я руки не подам... и Вы, конечно, знаете почему!

Офицер смутился, откозырнул и отступил в сторону. Бабиеву представлялся уже следующий.

В этом офицере я узнал бывшего сотника 2-го Черноморского полка по лагерным сборам Кавказского отдела в 1914 г., Григория Григорьевича Барагунова. Он кабардинец Терской области, но почему-то и тогда служил по Кубанскому Войску. Очень добрый человек, и офицеры-черноморцы называли его «Гри-Гри». Тогда, в майских лагерях, все офицеры полков —- Кавказского, Черноморского и 10-го пластунского батальона — жили очень дружно между собой, и всяк о себе оставил приятную память. От жеста Бабаева было очень неприятно, но все присутствующие постарались этого «не заметить». У меня же — прошел легкий холодок по спине, так как подобное явление в офицерской среде тогда — могло окончиться большой неприятностью. Но я понял, что, если Бабиев не подал руки, значит, было за что. Было и жаль «Гри-Гри». Кстати сказать, он приходился родным дядей сотнику К.И. Барагунову, бывшему в Югославии в Гвардейском дивизионе и потом участнику джигитских групп.

Из-за этого ли инцидента с его подчиненным офицером или по боевой обстановке — но Фостиков недолго пробыл «в гостях у екатеринодарцев». Он и Бабиев говорили между собой добро, хорошо, ласково, как большие и старые друзья-сверстники. Первым долгом они вспоминали свой родной и славный 1 -й Лабинский полк по мирному времени, и по времени Кавказской войны, и видно было, как он им был до сих пор особенно дорог по воспоминаниям. Они оба после окончания военного училища прибыли в полк молодыми хорунжими, вместе были в Персии еще в мирное время в экспедициях против племени курдов «шаксевен», оба получили тогда же по две боевых награды. В чине сотника они вышли на Турецкий фронт в 1914 г. В самом начале февраля месяца 1915 г. сотник Фостиков, тогда полковой адъютант 1 -го Лабинского полка, был командирован в войско, на Кубань, где формировалась новая Сводно-Кубанская дивизия. С тех пор они не виделись и встретились впервые вот только здесь, через три с половиной года и в такой особенно неуютной обстановке. По отзывам офицеров лабин-цев — оба признаны были выдающимися офицерами. Через несколько месяцев — они стали генералами Кубанского Войска. Только война рождает Героев!

Ушли и мы от екатеринодарцев. Мы у себя, в крестьянской хате. И я немедленно же обратился к Бабиеву: «Что случилось? Почему Вы не подали руки? Это ведь ужасно! Могла бы произойти большая неприятность!»

И он мне отвечает — спокойно, твердо, резонно: «Когда наш кузнецовский конный отряд в горах, в районе Туапсе был окружен и пленен, препровожден в Майкоп и был допрос, — этот Барагунов, у которого «душа с г-ном смешалась» (любимое выражение Бабиева, когда кто струсил, Ф.Е.), — он говорил красным, что они, молодежь, здесь ни при чем... их вели «старшие», и при этом указывал прямо на меня. Я был в отряде только командиром офицерского взвода! Но все равно ведь это прямое предательство! И меня могли бы расстрелять по этому наговору!» — закончил он.

Я его понял. Бабиев был прав. После двух дней на холодном ветре, в нервозности, на сухом хлебе, мы крепко заснули на одной кровати в теплой крестьянской хате, конечно, в черкесках, сняв с себя только оружие.

Представление офицеров к следующим чинам

11 ноября, когда полк вошел в Донскую Балку, из Войскового штаба, за подписью атамана генерала Филимонова был получен приказ по войску, что «чин прапорщика упраздняется и Bcejc офицеров в этом чине, приказом по полкам, переименовать в чин хорунжего».

Это было очень приятно. В тот же вечер 11 ноября, приказом по Корниловскому полку, были переименованы в хорунжих следующие прапорщики: Дзюба Константин, Дзюба Семен, Бэх Андрей, Бэх (большой), Ишутин Андрей, Тюнин Александр — эвакуирован по ранению, Хлус Александр — эвакуирован по ранению, Ищенко — эвакуирован по болезни, Астахов Иван. Фамилии других не помню. Приказ подписал вр. командир подъесаул Сменов.

В селе Петровском получен приказ командующего Добровольческой армией генерала Деникина «представить за выслугу лет на фронте всех офицеров, согласно Императорского приказа по Военному ведомству 1915 г., № 681.