В нашем полку не стали делать переизбрание новых начальников и оставили офицеров на прежних должностях. И только 3-я сотня уволила своего командира подъесаула Винникова, а полковой комитет избрал недавно прибывшего прапорщика Павлова, из учителей станицы Новопокров-ской, вторым помощником командира полка по хозяйственной части. Протестовать мы уже не могли.

Шура Винников — милейший и стойкий полковой товарищ, но он был очень замкнут для казаков и с ними не имел никакого общения, кроме сухо-служебного. На его место был избран младший офицер моей 2-й сотни, хорунжий из урядников 3-го Кавказского полка Трубицын Иван. Старый летами, любитель выпить, Трубицын был не глуп, исключительно прост с казаками, но наступить себе на ногу он не допускал. Говорил он по-станичному, чем вызывал улыбки и у простых казаков. Прапорщика-учителя Павлова избрали заведующим хозяйством потому, что, как потом говорили мне казаки, — он «свой», бывший учитель, хороший человек, и казачья копейка не пропадет даром. На это реагировать уже не хотелось...

Кто теперь мы — офицеры и командиры без погон? Как к нам должны обращаться подчиненные? Как мы должны подписывать свои официальные бумаги-рапорты? — невольно возникли житейские вопросы. Собрались офицеры и решили: нас казаки должны называть по имени и отчеству при всех служебных и не служебных обращениях. Подписывая же официальные бумаги, после указания должности — ставить только свою фамилию.

Мы, офицеры, стали «никто». Официально — командный состав, но без власти и безо всяких воинских отличий. И только личный авторитет, и только среди казаков своего полка — давал право на уважение и послушание.

Начальник дивизии, генерал Черный, не поладил с диви-зийным комитетом и выехал в отпуск на Кубань. Уехал в отпуск на Терек и генерал Филиппов. Дивизийный комитет выразил недоверие начальнику штаба дивизии подполковнику Щербакову*, и он был отозван в Петроград, в распоряжение Главного штаба. На этом штаб-офицере Генерального штаба я немного остановлюсь. Он прибыл к нам в Вильмондстранд, сменив и. д. начальника штаба дивизии капитана Сербина. Тогда неженатый, энергичный и дружественный со строевыми офицерами — он стал своим среди нашей кавказской полковой молодежи и был всегда желанным гостем при всех случаях. Его работа по сохранению порядка в частях и была главной причиной, по которой комитет отстранил его от должности.

По новому декрету — должны быть произведены выборы начальника дивизии. Гадкий был внешний вид у нас, офицеров, без погон, когда собрались мы в финском народном доме, для выборов себе начальника дивизии. Кроме офицеров в нем участвовали дивизийный, полковые и батарейные комитеты.

И в этой толпе казаков в несколько десятков человек — офицеры, при полном своем вооружении, при серебряных шашках и кинжалах, были, словно нарядная лошадь «без хвоста»... Так заметно было что-то недостающее им, внешних отличий, говорящих об их офицерском положении. В особенности касалось это старых офицеров.

Командир бригады полковник Ширай*, старейший таманец, крупный, матерый, с бородою, в длинной черной черкеске, при дорогом холодном оружии, энергичный в движениях, словно ничего и не случилось в дивизии — он, старший среди нас, — весело шутил с казаками. Хорошо и активно держал себя командир 4-й Кубанской батареи, есаул Краморов*, наш старый туркестанец-батареец, слегка склонный к полноте, с гладко выбритым приятным добрым лицом, не утерявший своего авторитета среди каза-ков-батарейцев.

На это первое и уродливое собрание «для выборов начальника дивизии» прибыли и мы, кавказцы, с огорченной и печальной душей. Чтобы скрыть позор «безпогонья», я накинул на плечи белый башлык. Увидев это, наши казаки комитета улыбаются, но не зло. Из их группы подходит ко мне мастер Войсковой военно-ремесленной школы Гон-ский, казак станицы Тифлисской, и с озорной улыбкой спрашивает:

— Господин подъесау, позвольте посмотреть, нет ли у Вас под башлыком погон?

Гонского я отлично знал еще по мирному времени. Почти интеллигентный человек, вежливый. Отличный полковой мастер на все руки, по всем специальностям. Из биллиардных шаров слоновой кости выточил мне комплект газырей. Тогда он был разжалован в рядовые, печалился мне на свою судьбу и я, сочувствуя ему, — хорошо оплатил его частную работу. Я знал, что Гонский подошел ко мне не для контроля, а просто, по озорству.

— Посмотрите, посмотрите, Гонский! — ответил ему. И он, двумя пальцами чуть приподняв край башлыка на плечах, улыбнулся и сказал:

— А мы говорили между собою — интересно, снимет ли погоны подъесаул Елисеев?

Такое время было тогда неустойчивое и так отвратительное.

Из Петрограда, от «союза трудового казачества», прибыл студент Мирошниченко, назвав себя кубанским казаком. С лицом дегенерата, мрачный, в гимнастерке и офицерских темно-синих бриджах, в стоптанных сапогах... Явно отрицательная личность, фланирующая среди казаков, подслушивающая их разговоры. Его никто не знал. И вдруг он заявил, что, если его изберут начальником дивизии, он немедленно же выхлопочет в Петрограде отправку дивизии на Кубань.

Собственно говоря, казаки только этого и желали! Но Мирошниченко настолько был антипатичен и настолько не внушал доверия, к тому же был абсолютно чужд дивизии, неведом ей, не понимал казачьей души и всего того, что дивизия пережила, что собою она представляет, что у казаков создалось подозрение — кто он и откуда? Они отвернулись от него и не допустили голосование его кандидатуры.

К чести казаков — они по-семейному, спокойно и по достоинству начальником дивизии избрали старейшего из присутствовавших здесь штаб-офицеров — полковника Ширая. Дивизийный комитет и команды штаба дивизии — начальником штаба избрали себе есаула Пенчукова*. Он наш старый кавказец, отличный офицер, хороший полковой товарищ, холостяк — перед самой войной был начальником бригадной конно-саперной команды. Всю войну провел в этой должности — мирно и спокойно, являясь всегдашним партнером игры «в винт» с начальником дивизии генералом Николаевым*, интендантом и главным делопроизводителем штаба дивизии. Он был в ужасе от этого избрания и печалился нам: «Ну что я буду делать?! Ведь я не знаю своих обязанностей!» Дивизия вступила в новую эру страдании.

Совет Союза Казачьих войск в Петрограде разогнан. Казачьи правительства на своих территориях не признали над собою власти совета народных комиссаров, почему на все хлопоты дивизийного комитета о возвращении дивизии на Родину — Петроград неизменно отказывал. Но война окончена. Российская армия постепенно самостоятельно демобилизовалась. Начались недостатки в отпуске денег на содержание полков и батарей. Финны неохотно продавали фураж. Им русская революционная армия настолько опротивела, и у них настолько поднялся дух шовинизма, что мы ждали от них «варфоломеевской ночи».

Наступила зима снежная, лютая. Житная солома, длинная и крепкая, как камыш мелкого сорта — стала половинным кормом для лошадей. У казаков появилось нерадение к уборке своих же собственных лошадей. Кони стали худеть, болеть коликами. Они облохматились от холода и голода. Всем было наглядно видно, что мы гибнем, гибнем... Надо было уходить на Кубань и спасаться какими бы то ни было путями. В этом было единодушие всех и ненависть к новой власти. Уже между Донским атаманом генералом Калединым н советскою властью, на границах земель Войска Донского — образовался боевой фронт, а мы, казаки, все еще сидим в далекой Финляндии!

После долгих хлопот дивизийного комитета, куда, кстати сказать, не вошел ни один офицер, — совет народных комиссаров дал пропуск дивизии для возвращения на Родину, но с условием, что по прибытии туда — полки будут бороться против «контрреволюционных атаманов Каледина и Филимонова».

PI длинными эшелонами полки дивизии двинулись из Финляндии по железной дороге. 8 декабря 1917 г., из Виль-мондстранда, погрузившись в вагоны, — первым эшелоном полка выступила 2-я сотня. При ней полковой штандарт, командир бригады полковник Жуков*, полковой денежный ящик, хор трубачей и весь наличный состав штаба полка: