Вопрос был так же быстро исчерпан, как и возник, и веселье продолжалось. Но Бабиев этого не забыл...

Уже темнело. Вдруг Бабиев говорит: «Господа... я и забыл: сегодня во 2-м Полтавском полку ужин и бал с местной интеллигенцией и я туда приглашен. Едемте все!.. Все со мной!.. Я не хочу расставаться с корниловцами!»

С оркестром трубачей мы вступили в село и приблизились ко второй местной школе. Во всех окнах яркий свет.

Перед парадным крыльцом Бабиев выровнял нас в одну шеренгу. Наш оркестр ревет бравурный марш. Командир полка, полковник Преображенский, выскочил на парадное крыльцо и просит Бабиева войти, где его давно ждут.

— Дорогу!.. Хочу въехать верхом! — громко говорит он Преображенскому и направляет своего коня на порожки крыльца. В коридоре темно. Его горячий Калмык, которому, казалось, тесно и в степи — нервно семенит передними ногами, крутит задом и хвостом и не слушает своего седока.

— Джембулат — вперед! — кричит он мне.

Я выдвинулся из тесного фронта своих офицеров, и моя кобылица, обнюхав порожки, послушно взошла на них. За мной последовали есаул Васильев и сотник Литвиненко, всегдашние инициаторы в полку. Конь Бабиева, следуя животному инстинкту, двинулся за ними.

— В залу, в залу! — командует мне позади Бабиев, и я, повернув в первую же дверь направо, въехал в очень освещенную залу, где за длинным столом у противоположной стороны сидело человек до 25 офицеров и штатских и столько же дам.

— Цок-цок-цок-цок... — издавали этот характерный звук по деревянному полу входившие один за другим всадники и выстраивались в одну шеренгу, фронтом к столу. При таком диком нашем появлении — все дамы нервно вскочили со своих стульев и с испугом прижались к стене. И я заметил на лицах их не один испуг, но и то, от чего становилось стыдно...

— На-право — равняйсь! — командует Бабиев. И все офицеры-корниловцы повернули головы направо, т. е. на меня, на своего командира полка, на «озорника номер два», так как Бабиев был «номер первый». И я уже думаю-страдаю — почему я не отговорил или не ослушался своего начальника дивизии генерала Бабиева и не ускакал от него в полк со своими офицерами? Но это была бы уже «четвертая неприятность» с Бабиевым. И ослушания он не забывает... Бабиев же, словно упиваясь этим озорством, —- командует:

— Смирно!.. Господа офицеры! — взяв руку под козырек, словно приветствуя полтавцев и их гостей, молча и изумленно смотревших на нас.

— Становись на седла! — несется следующая его команда — и мы все «стали на седла». Он хочет также стать на седло, но его нервный конь не стоит на месте. К тому же у него только одна рабочая рука.

— Лезгинку! — кричит он трубачам. И лезгинка грянула.

— Полковник Елисеев!.. Со мной! — командует он и... спрыгнув с седел, — мы понеслись в танце.

Это вывело «зрителей» из недоумения, и они громко зааплодировали. Полковник Преображенский, храбрый офицер, большой службист и почитатель Бабиева — он не знал — что делать? Он уважал и боялся Бабиева, почему и не знал, как все это прекратить? И когда лезгинка окончилась, он быстро подошел к Бабиеву и попросил представиться дамам. А я, воспользовавшись «отлучкой» генерала, «прошипел» своим офицерам: «Выводи лошадей как можно скорее!»

— Куд-да? — бросил Бабиев, услышав топот уводимых лошадей. Но я ему махнул только рукой, дескать — «довольно»! Он не реагировал.

Я не раз кутил с Бабиевым, когда он был сотником и подъесаулом. Он пьет немного, но он может долго кутить ради веселья. И в веселье должен быть обязательно «бум», танцы, гик, стрельба из револьверов и вообще все шумно, широко, оригинально. Но, делая в веселье озорство, он никогда не терял головы, т. е. делал все продуманно. Зная все эти его увлечения и став в дивизии командиром полка, да и раньше, будучи его помощником, — я всегда воздерживался в шумном веселье, чтобы вовремя и по-дружески — умерить его пыл. Так было и теперь.

У кубанских и у терских казаков считалось шиком во время гульбы въехать в дом верхом на лошади. Это в станичной жизни. Проделывали это только молодецкие казаки, отслужившие и, конечно, на своем строевом коне. Это считалось верхом лихости и смелости. Как и полной послушности лошади ее хозяину. Но в данном случае «въехавших» было очень много, свыше двух десятков. Кроме того, въехали в чужую среду, не в казачью, которая этого понять не могла. И термин «озорство» определяется много лет спустя, когда психология переменилась. Молодецкая кровь бушевала и не знала, куда и во что должна вылиться.

Пополнение в полк

Из войска совершенно неожиданно прибыло пополнение в полк, силой в 120 конных казаков. Эту сотню привел сотник Гурбич*, сын члена Краевой Рады; его помощником был сотник Троян*.

Все эти молодые казаки, призыва 1919 г., сидели на отличных лошадях, т. е. на таких лошадях, на которых казаки отправлялись на действительную службу при императорской власти. Надо было не только что восторгаться, но надо было удивляться: как в такое смутное время, коща русский крестьянин и рабочий, да и другие слои населения Великой России, психологически стали на сторону красной власти — Кубанское Войско, его станицы, его казачьи семьи на собственный счет шлют конными и вооруженными своих сыновей на фронт, словно по приказу самого Царя, ослушаться которого считалось недопустимым религиозно-государственным мышлением всего казачества. Эта сотня молодых казаков была составлена из Хоперского, Лабин-ского и Уманского полковых округов. Каждому из них шел 21-й год от рождения. Сердце радовалось, смотря на эту бодрую зеленую молодежь. Полк сразу же вырос в своей численности до 400 боевых шашек в строю, не считая пулеметной и других команд полка.

Это пополнение прибыло на Страстной неделе, за несколько дней до Святой Пасхи. С командирами сотен осматриваем и оцениваем лошадей, на предмет вознаграждения семьям, в случае гибели их в боях. В оценке не скупились, так как деньги уже теряли свою ценность. Потом ревниво распределили их по сотням, как не служивших и не обстрелянных или, может быть, очень мало и случайно обстрелянных. И надобно же было случиться, что через несколько дней, в ночь на второй день Святой Пасхи, во время ненужного набега полка на Астраханский мост через Маныч — тяжело раненные и умершие в тот же день два казака были именно из этого пополнения. В боях потери были и сильнее, когда был нужный бой. Но здесь — был набег совершенно ненужный, по капризу штаба. Я остро пережил гибель этих двух молодых казачат, погибших зря.

Из войскового штаба пришло распоряжение: «от каждого полка командировать в Анапу, на пулеметные курсы, по одному офицеру в чине хорунжего и по два младших урядника». Я всегда считался с мнением офицеров полка, когда предстояло хорошее или плохое дело. Я считал, что всякое дело надо обсудить вместе, решить его и потом уже действовать, чтобы каждому было ясно — что и как? В данном случае предстояла очень приятная командировка в тыл. Кого же командировать? Всяк ведь хотел отдыха! К тому же требовался офицер грамотный, как и грамотные урядники. Собрав офицеров и прочтя приказ, спросил: «Кто хочет?»

Все молчат. Молчат не потому, что не хотят, а потому что — ну как это можно изъявить личное желание уехать из полка, из храброго Корниловского конного полка и... в тыл? Ведь за это будет всегдашний укор от других и дружеская насмешка: «A-а... бисова душа!.. На пулымэтни курсы издыв? тикав з хронта?» Так и будут всегда его «тыкать» этим. Все это было далеко до Святой Пасхи.

— Господин есаул! А не лучше ли командировать на курсы Жоржа, после его выздоровления? — прерывает молчание хорунжий Литвиненко. Это он говорит о нашем третьем брате, Георгии, хорунжем, который находился на Кубани после тяжелого ранения.

Я всегда был щепетильный, когда дело касалось этики. В данном случае, командировать на курсы своего родного брата — я запротестовал. Но, к моему удивлению, — все громко поддержали мнение Литвиненко, как лучший выход из положения, и я согласился. Из урядников был командирован Макаренко*.