Ввиду того что митинги происходили в расположении нашего полка, полковник Косинов всегда присутствовал на них и просил старших офицеров полка бывать также, чтобы быть в курсе событий. В офицерской походной шинели защитного цвета нараспашку поверх черкески, в черной папахе крупного курпея — стоял он впереди нас, внимательно и с усмешкой слушал солдатских ораторов, стремящихся освободить казаков от военной службы и дать им вольную жизнь на Кубани... И потом, сделав два-три шага вперед и подняв руку вверх в направлении ораторов, — громко, внятно выкрикнул:

— Вы хотите учить нас, казаков, как жить! Как служить и как распоряжаться нашею же землею?! Вы не только что не понимаете нашей казачьей жизни, но мы Вам и не позволим!

— Уб-бить! Уб-бить йиво-о! — звериным ревом гудит толпа солдат. Казаки же — молчат, смотрят в нашу сторону и явно сочувствуют словам своего смелого командира полка.

— Попробуйте-е! — перебивает он их зычным голосом и повел взглядом на казаков.

— Дол-лой, дол-лой! — впервые слышим мы революционный клич казаков, но теперь он зло направлен против солдат.

Здесь у казаков заговорила войсковая гордость, что солдаты хотят научить их, как надо жить и служить, и оскорбленное чувство за своего смелого командира, которого они искренне полюбили.

— И Вы называете себя революционной демократией? — выйдя вперед, выкрикнул полковой ветеринарный врач Гиршберг. — Я был студентом и интересовался политикой, — громко говорит он и развил целую теорию о ней.

Солдаты сразу же приумолкли, так как говорил не казак, не офицер, а ученый человек, к тому же в защитного цвета шинели, в фуражке и в малом чине. Он спасал положение.

И подобные митинги происходили почти еженедельно.

Об этом интересном человеке надо сказать несколько слов для полковой истории. Их род выходцы из Швеции. Отец — инженер путей сообщения, служил на Владикавказской железной дороге, одно время проживая в хуторе Романовском, при станции Кавказской, где и родились его сыновья. Старший из них, теперь наш полковой ветеринарный врач, как уроженец Кубани, отлично знал быт и психологию казаков и реагировал солдатам логично, разумно. Офицеры нашего полка никогда не выступали на митингах, вот почему мы были ему исключительно благодарны и полюбили его горячую искреннюю душу. А так как он окончил училище вместе с нашим полковым адъютантом подъесаулом В.Н. Кулабуховым, и они были очень дружны между собой, — это еще более сближало нас с Константином Оскаровичем Гиршбергом.

В бытность дивизии в Ууси-кирка временно исполняющим должность начальника штаба дивизии был капитан Сербин*. В очень обстоятельном письме ко мне от 24 октября 1954 г. из Аргентины, освещая события тех месяцев революции, он особенно похвальное внимание останавливает на нашем полку, о котором пишет так: «1-й Кавказский полк, имевший во главе блестящего, спокойного и редкой души человека, полковника Георгия Яковлевича Косинова и его помощника незабвенного доблестного Георгия Константиновича Маневского, — полностью сохранил свой порядок».

Странно было то, что нас, казачьих офицеров гарнизона города Вильмондстранда, ни разу не собирал наш штаб дивизии. Полки и батарея жили своей внутренней жизнью и только встречались иногда на финских вечеринках с танцами. На них бывала исключительно молодежь, офицеры, и каждая часть занимала свой столик на ужин. Исключение составлял полковник Штригель, который часто бывал на них с немногими своими молодыми офицерами. Мы, молодежь кавказцы, пели и казачьи песни, и юнкерские романсы. Отличный баритон-запевала подъесаул Растегаев украшал наш стол и привлекал внимание всех. Дамы млели, слушая его (он и сам был красив), и к нам иногда присаживался к столу Штригель и некоторые батарейцы, с которыми мы дружили и которых хорошо знали и по мирному времени, и по Турецкому фронту. Беспристрастно говоря — наряду со многими революционными неприятностями, мы проводили время, политикой совершенно не интересуясь, как и не представляли — чем же все это закончится? Политически мы были абсолютно безграмотны.

К нам в Вильмондстранд, с фронта, прибыл подполковник, заведующий хозяйством 20-го Финляндского драгунского полка, в казармах которого расквартирован наш полк. Представившись полковнику Косинову, он доложил, что прибыл изъять из полкового цейхгауза вещи и отправить их в свой полк.

Тихо, скромно, молчаливо провел он дня три среди нас и, выполнив свою задачу, собрался уезжать. В летнем гражданском клубе, на берегу озера Сайма, командир полка, со старшими офицерами, дали ему прощальный ужин в уютном изолированном кабинете. Приглашение он принял скромно и с удивлением.

Полковник Косинов был очень общительный и веселый в жизни человек. От него не отставали и его штаб-офицеры — Калугин, Пучков, Маневский, да и мы, молодежь, теперь все подъесаулы в свои 24-25 лет, командиры сотен. Наш полк был гостеприимный и любил угощать. Гость-подполковник был за столом тих, скромен и молчалив. Чуть выше среднего роста, склонный к полноте, но с легкой кавалерийской походкой, привитой и воспитанием, и долгой службой в кавалерии. Он окончил эскадрон Николаевского кавалерийского училища в Петербурге и имел от роду около 40 лет.

Наши тосты об армии, о кавалерии, об их драгунском полку — он принимал скромно и сдержанно и как будто удивленно; и своими печальными глазами словно спрашивал нас: «Почему это?.. К чему это?.. Так ли это?.. Искренне ли это?» И когда подали кофе с ликерами, он попросил полковника Косинова ответить нам и ответить сидя. И отвечал: -— Я прожил среди Вашего казачьего полка три дня... Я старый кадровый кавалерийский офицер и хорошо вижу все с первого же взгляда. Как хорошо у Вас в полку, господа! Какие молодцы Ваши казаки! Как они еще послушны Вам, офицерам! Я так завидую Вам, господа!..

И, сделав паузу, продолжал под наше гробовое молчание: — Посмотрели бы Вы, что делается в нашем, бывшем так славном, 20-м Финляндском драгунском полку! Драгуны-солдаты словно сошли с ума... У них осталось единственное слово в употреблении — ДАВАЙ! Все им ДАЙ — и законное и незаконное... Я заведующий хозяйственной частью полка и все это ДАВАЙ! — адресуется ко мне. Вы думаете, господа, что я приехал сюда добровольно? Солдаты потребовали полковое имущество, чтобы разделить его между собою... и я вот его везу к ним... и не знаю, — удовлетворю ли их требование?! Они вытянули у меня уже всю душу, и теперь я возвращаюсь снова в полк на новые мучения... — и, не окончив своей речи-исповеди, он, маститый и благородный, склонив свою крупную голову на руки, — безмолвно зарыдал.

Все мы, так чутко слушавшие его слова, при виде такого перехода буквально оторопели. Передохнув несколько минут и успокоившись, он продолжал:

— Вот и все. Вот и конец армии... И, пожив среди вас, казаков, — я словно в последний раз увидел былые наши императорские полки, а теперь... Я даже не знаю, что со мною будет в нашем драгунском полку! Замучат они меня, наши солдаты... — и он вновь заплакал.

Наши штаб-офицеры быстро обступили его и успокоили. Косинов и Маневский, как самые активные — обняли его и выпили на <сты». За ними последовали остальные — Калугин, Пучков, Бабаев. Подполковник-драгун оживился. «Ты» и ласковые имена друг к другу без отчества — Жорж, Степа, Саша (его имя было, кажется, Всеволод), словно слова к любимой женщине — привели его в нормальное состояние, и дальнейшая беседа потекла уже по-семейному, в которой он поведал нам многие случаи из жизни и поведения своих драгун-солдат, полные кошмара.

— Офицеры разбегаются у нас из полка, — продолжил он. — Нет возможности терпеть придирки, требования и оскорбления драгун. Я у Вас прожил три дня. Если я расскажу своим офицерам, как сохранился Ваш полк — они не поверят, — настолько все это прекрасно против нашего полка драгун! И вот, отдохнув у Вас, — я возвращаюсь вновь на новые мучения, — закончил он, подполковник 20-го Финляндского драгунского полка.