Но молодецкий мой спутник не заставил долго ждать себя. Он быстро «седлает» дрожки, схватывает от меня вожжи и пускает коня полной рысью по дороге к станице Ново-Александровской. И, когда мы миновали станицу, он говорит:

— Мать так обрадовалась, увидев меня, но, когда узнала, что и Ф.И. со мной, — испугалась. «Феде нельзя заезжать в станицу... его сейчас же арестуют», — сказала мать.

— Ия понял, — продолжал друг. — И только сказал ей — до завтра. И даже не повидал жену, — закончил он.

Далеко за полночь мы въехали в Ново-Александровскую. Красный солдатский патруль остановил нас у самой окраины станицы.

— Стой! Кто идет?! — вскрикнул он.

Мой спутник хорошо усвоил «солдатский язык». Он коротко ответил, что едет к другу, и назвал фамилию сослу-живца-урядника. Но пока мы доехали до его друга — нас останавливали три красных патруля. Это мне не понравилось, и это говорило о том, что станица занята красными частями и находится на военном положении.

Друг моего спутника принял нас хорошо, сердечно. Но мое имя ему не было сказано из предосторожности. Наутро новый план: еду в Ставрополь, а он домой. Свой советский документ он передал мне.

Через станицу проходит железнодорожная ветка Кавказская—Ставрополь. Поезда ходят нерегулярно. Был третий день Святой Пасхи. Народ празднует. От удушливого одиночества — иду, слоняюсь по станице. У станичного совета народ. Оказывается, совет готовится к торжествам по случаю «победы над кадетами». «Где, когда?» — думаю я.

Выносят красные флаги. Оркестр трубачей. Шествие двинулось к вокзалу, на митинг. Из речей узнаю, что победа заключалась в том, что армию Корнилова оттеснили из пределов Кубанской области. Сюда вернулся местный отряд под командой «героя» товарища Шпака. «Слово предоставляется товарищу Шпаку», — говорит председатель.

В круг выходит казак, одетый в черную черкеску и черную папаху. По виду, несомненно, самый обыкновенный казачишка. Он заговорил, что «он гнал кадетов, аж до самой Донской степи...» Ему аплодировали и кричали «ура». Потом оркестру он заказал лезгинку и сам пустился в пляс. Танцевал он долго и бестолково. Было очень жарко. Он во всем черном и в сапогах. Очень вспотел и устал. Потом неуклюже остановился на середине круга, снял папаху, поклонился всем зрителям, перегнувшись «в заду», и шапкою же стал вытирать пот, струившийся у него по лицу, шее...

Из-под своей рыжей босяцкой шляпы чертом смотрел я на этого «командира красных войск». Простой казачишка, и вот — бунтарская стихия выдвинула его во главу анархического элемента, и он — герой...

Мне было тошно. И свое настроение я прочел на лицах и в позах двух, видимо, урядников первоочередного полка, стоящих почти рядом со мной. В каракулевых черных шапчонках, сдвинутых «на глаза» (по-казачьи — знак недовольства), в защитных гимнастерках, при поясах в серебряной оправе, в черных «ламбуковых» шароварах при красном войсковом канте на них и в мягких козловых сапогах — стояли они и, явно иронически, смотрели на все это, с презрением к герою Шпаку, может быть, их однополчанину славного 1 -го Кубанского полка и одностаничнику.

На утро следующего дня был первый товарно-пассажирский поезд на Ставрополь. И час-другой, на площадке вагона 3-го класса, по родной степи уже в весенней зелени — дали мне спокойствие и приятное ощущение полной свободы, что здесь за мной уж никто не следит. А степь!.. Она, родная, была все так же хороша, словно ничего не случилось — ни на Руси, ни в родном Кубанском Войске.

В Ставрополе, с вокзала, иду на Станичную улицу, по адресу А.И. Кулабухова. Это окраина города, бывшая станица хоперских казаков, переселенных вглубь Кавказа, к истокам Кубани. Всех улиц этого названия — четыре. Легко нашел дом. На мой звонок в парадной двери вышла очень приятная молодая женщина, одетая скромно, в полугородском костюме, но в ней легко было узнать нашу казачку.

— Здесь живет Алексей Иванович Кулабухов? — спросил я ее.

Женщина замялась, тогда я добавил: «Я прибыл из Но-во-Покровки, от Володи». И этих слов, действительно, оказалось достаточно. Ее лицо сразу же преобразилось в приятную улыбку, в ласковость и доверие, и она немедленно же впустила меня в гостиную.

— Я сейчас... — сказала она и скрылась.

Долго никто не показывался. Потом тихо, почти неслышно, отворилась дверь, и в гостиную вошел высокий сухой стройный брюнет лет 35. Бледное лицо имело правильные черты и грустные умные глаза. При его появлении я встал, повернувшись к нему.

— Я Алексей Иванович Кулабухов... с кем имею честь говорить? — тихо, грустно, но ласково произнес он и подал мне руку для пожатия.

Мой короткий рассказ о себе — какой станицы, в каком офицерском чине, что я сослуживец Володи в своем родном территориальном 1-м Кавказском полку, о нашем неудачном восстании, — полностью удовлетворил его. Он отлично все понял, как и надо было понять своему брату-казаку и почти соседу по станице. Выслушав все это, он тихо, устало опустился в кресло.

Окончив рассказ о своей «одиссее», я сразу же спросил об армии генерала Корнилова — где она и что с ней?

— Я здесь скрываюсь от красных. Я не выхожу из дома. За моим арестом последует немедленно расстрел. Я ведь член Кубанского краевого правительства. Я строго запретил жене говорить кому бы то ни было обо мне. Ваше счастье, что Вы назвали имя Володи, моего двоюродного брата. Жена не выдержала. Это слово ее подкупило. Вы так вежливо и доверчиво ей об этом сказали, что она... она и призналась обо мне. Я ее поругал за это и, вот, вышел к вам с полной доверчивостью, как к своему кубанскому казаку и офицеру, к тому же однополчанину и другу нашего Володи, которого мы все очень любим и ценим.

Проговорил он все это тихо и без остановки. И продолжил:

— Так вот — армия ушла в Донские степи на переформирование. Там и наш Кубанский войсковой атаман полковник Филимонов, все краевое правительство и Рада. Там и наши кубанские войсковые части. Армия небольшая, но хорошо дисциплинированная. Есть надежда и прочее, — подчеркнул он мне не торопясь — дельно, внятно, доверительно.

Говоря это, он ни разу не назвал имя генерала Корнилова — кем именно в моем понятии держалась армия, и чье имя звало к себе всех патриотов и чьим именем пугают красные своих, почему и спросил, — а генерал Корнилов?

Алексей Иванович на минутку остановился, посмотрел вниз на свои ботинки и потом тихо, как-то особенно грустно, произнес:

— Генерал Корнилов сейчас не руководит армией. Он тяжело ранен. Всем руководит генерал Алексеев.

Эта новость меня удивила и поразила. Я очень пожалел генерала Корнилова и понял, что бои были сильные, если ранен сам Командующий армией. На мои новые вопросы об армии он дополнил: «В армии только четыре орудия. Патронов мало. Приходилось сражаться в невыгодных условиях, почему и были большие потери».

— Как Вы попали сюда, Алексей Иванович? — сверлю я его вопросами, желая все знать об армии генерала Корнилова.

— Три сотни кубанских казаков были посланы в станицу Ново-Александровскую. Для успешной мобилизации казаков этой станицы был послан и я как член правительства. Наш налет был сделан ночью и удачно. Я расположился у своего друга, но красные в эту же ночь перешли в контрнаступление и выбили наш отряд. Я был отрезан от него и не мог соединиться. Скрывшись у друга, потом пробрался в Ставрополь. В городе быть более безопасно, чем в станице. Затем дал знать о себе жене, и она прибыла ко мне.

Весь его рассказ, такой спокойный и дельный, меня оздоровил. Я почувствовал, что не я один нахожусь в несчастье. Что армия генерала Корнилова жива, значит, надо терпеть, ждать и стремиться быть в ней.

Приютить он меня не мог, что было понятно и без слов. Просил меня быть осторожным и его имени не упоминать нигде и никому, что также было понятно. На меня А.И. Ку-лабухов произвел глубокое впечатление. Он был, безусловно, большой казак и российский патриот, глубоко переживавший смуту в Отечестве. Весь его внешний облик — высокого, стройного и красивого брюнета с правильными чертами лица, удрученного трагическими событиями, одетого во все черное (брюки навыпуск и черная куртка со стоячим воротником, застегнутая на все крючки), — был абсолютно лишен какого бы то ни было стремления к светской жизни для личного удовольствия. Во всем его существе были резко выражены глубокая грусть, траур на душе. На лице не было и признака следов радости или улыбки. И это лицо, казалось мне, не умеет улыбаться, думая лишь о том, — как бы сделать людям добро, не заботясь о себе.