«В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков». И поперек этого донесения читаю надпись: «В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель».

Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять? и за что?

— Это явное недоразумение, — говорю я Безладнову. — Его надо выяснить... это ошибка, — продолжаю.

— Какая ошибка? — спрашивает, скорее отвечает мне он. — Красные?.. Ну и... расстрелять! — добавляет Безладнов.

На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине, — Черножуков, Лопатин, Сменов заговорили сразу же все, что — это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авнгарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что — «никакого недоразумения нет, это пленные, это «приказ» и если приказ, то какой же может быть разговор?»

Мы слушаем его и не верим своим ушам. Все это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и все слышат... Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю — «кто они? и как захвачены?»

Наперебой, запальчиво отвечают, что — «они казаки станицы Константиновской. Их вчера мобилизовали красные и насильно увезли из станицы; сегодня, когда завязался бой и красные отступили, — они умышленно спрятались в подсолнечниках, чтобы не идти дальше с ними, и сами вышли к казакам; у них дома «закопаны» винтовки, все их в станице знают — только справьтесь об этом, станица ведь недалеко!» — закончили они. Под полное одобрение всех офицеров и молчаливое созерцание казаков — резко докладываю своему беспечному командиру полка, подчеркивая еще раз, что это ошибка, и будет безумием расстрелять своих же казаков, таких же «белых», как и мы.

— Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, — вдруг упрямо заявляет Безладнов, лежа на бурке.

Я смотрю на него и, еще не веря этим его словам, ищу еще что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.

— Да подождите хоть полчаса! Можно послать к генералу Врангелю офицера, чтобы выяснить все это на месте! — совершенно не по-воински говорю ему, не как подчиненный ему офицер и его полковой адъютант, а говорю «как человек» и как равный с ним в чине. А Безладнов отвечает мне уже решительно:

— Мне приказано, и я — исполню!

И на все мои доводы — вдруг говорит «о святости приказания начальника». Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок донесения полковника Жаркова с резолюцией генерала Врангеля, заявил:

— Ну... действуйте теперь Вы сами... а я отхожу от этого дела.

Передав донесение — отошел в сторону, тяжело дыша. Мое такое заявление произвело впечатление на офицеров полка. Сотенные командиры заявили Безладнову: «чтобы не было поклепа на один Корниловский полк за расстрел своих же казаков, они просят разделить пленных пополам, между нашим и Черкесским полком, и пусть каждый полк расстреливает «свою половину». Конечно, — это не был даже и соломонов суд.

От черкесов прибыл корнет Пшемаф Ажигоев*, мой старый друг по Майкопскому техническому училищу, человек высокого благородства. На предложение Безладнова он попросил посоветоваться со своими офицерами. Ушел и скоро вернулся с другим корнетом Беданоковым*. Они доложили, что «господа офицеры Черкесского полка просят помиловать пленных до выяснения». Но у Безладнова, видимо, заговорило упрямство казака-черноморца: он тут же приказал — «разделить пленных пополам и немедленно же расстрелять».

Услышав это, пленные казаки побледнели. Какой-то длиннобородый старик упал на колени в их кругу, поднял глаза к небу, заплакал старчески и начал широко креститься. Эту картину, по своей жути, трудно описать. Пленных разделили пополам между полками и повели... Я еще не верил в это. Мне казалось, что это был сон и сон дурной. Но когда в тридцати шагах от нас раздались безпорядочные выстрелы, я быстро лег на землю лицом вниз, словно омертвелый... Через 5-10 минут слышу голос офицера, исполнившего приказание Безладнова. Прапорщик из уряд-ников-пластунов, неискушенный человек, мешая русский и черноморский языки, он докладывал, что — «насылу рос-трэлялы... у козакив дуже тряслысь рукы...»

Выполняя последний долг христианина, я пошел посмотреть на несчастных. Они распластаны в густой крови, еще не остывшей. Вокруг них стоят казаки-корниловцы и тупо смотрят на трупы, а что думают они — неизвестно. 15 казачьих трупов валялись в беспорядке у западной околицы хутора Синюхина, а в 15 верстах от них, за пригорком — живым укором отчетливо видна была колокольня их Кон-стантиновской станицы, в которой были их дома, и где жили их родители, братья, сестры, жены. Они больше уже никогда не увидят их.

Подвода, на которой были привезены пленные, сиротливо стояла тут же.

— А где же возница? — спросил кто-то.

Высокий сухой мужик-подводчик лет семидесяти, также мобилизованный в подводы, тот, что молился Богу, ничего не зная, стоял с пленными. Его машинально включили в группу и... также расстреляли. На биваке полка наступила жуткая тишина, словно перед грозой. Казаки разошлись по своим сотням, а мы, офицеры, ушли всяк в свои думы-мысли.

Немезида, богиня возмездия, карающая за преступления, появилась немедленно же. Вдруг прискакал казак со словесным приказанием от генерала Врангеля: «Бригаде спешно идти вперед. Наши отступают. Запорожцы потеряли даже свои два орудия».

Это вывело нас всех из тяжелого раздумья. Наметом бригада быстро проходит хутор, поднимаясь вверх, на плато, и видим небывалую для нас картину: под уклон, нам навстречу, в полной панике несутся наметом санитарные линейки; между ними скачут отдельные казаки; вот идут зарядные артиллерийские ящики, за ними артиллерийские «уносы» (запряжки) без орудий. Все мчится с пригорка прямо на нас. Полк невольно сворачивает с дороги, чтобы не быть смятым. Где противник — мы не знали. Выскочив на плато, полк встретил генерала Врангеля, шедшего нам навстречу совершенно одного и оглядывавшегося назад. Он приказал немедленно же полку рассыпаться в лаву и двигаться вперед. И когда полк по скошенному полю, «по стерне», выскочил на гребень, — мы увидели далеко впереди себя хвост конницы красных, шагом отходящей к станице Урупской. Южнее нас, отдельными сотнями, продвигался вперед 1-й Запорожский полк. А что случилось, — мы еще ничего не знали.

Генерал Врангель так описывает случившееся: «С рассветом 2-го октября преследование возобновилось. Противник, спеша к переправам, быстро отходил перед нашими частями. Приказав бригаде полковника Мурзаева следовать через хутора Синюхинские за левой колонной дивизии, — я остался в станице Константиновской, дабы говорить со станичным сбором и отправить необходимые телеграммы».

Здесь генерал Врангель вновь путает части. Это были Корниловский и Черкесский полки под командованием подъесаула Безладнова. Полковник Мурзаев со своим 1-м Линейным полком и 1-м Екатеринодарский полковника Муравьева были направлены на юг, на станицу Лабинскую, которую и заняли.

Продолжаем дальше по книге Врангеля: «Закончив дела, часов около десяти, выехал на автомобиле на хутора Синю-хинские. Я застал там линейдев и черкесов (поправляю — корниловцев и черкесов, Ф.Е.), расположившихся на привале. Лошади были заведены во дворы (нет, полки стояли на западной окраине хутора, на открытом выгоне, Ф.Е.), люди пили чай. Мне передали донесение полковника Топоркова. Он в шести верстах вел бой с прикрывающим переправу арьергардом противника. Я решил проехать туда. Полковник Топорков, со штабом, находился на артиллерийском наблюдательном пункте, на небольшом кургане. Тут же, за курганом, стояли два горных орудия, шагах в двухстах. За скирдами соломы расположились в прикрытие к батарее две сотни запорожцев. Впереди маячила лава.