Как-то 45-летний командир 5-й сотни есаул Авильцев, придя в офицерское собрание, со свойственной ему остроумной грубостью, сказал нам:

— Прямо-таки взбесились казаки моей сотни... все время просят устроить джигитовку! То не дозовешься и недо-шлесся никого и никуда, а тут — хотят джигитовать! Я, конечно, разрешил им, но заявил, что за последствия не отвечаю, — сломает кто-нибудь себе голову, а потом и потянут еще в революционный суд...

Выслушав эту тираду, мы весело смеялись. А застрель-щиком-то этого был урядник Науменко Трофим, казак станицы Терновской. При мне он окончил учебную команду курса 1913-1914 гг. Отличный наездник, танцор лезгинки и казачка, песенник и отличный, лучший гимнаст на снарядах в учебной команде. К тому же — щеголь и ухажер. Еще под Або я видел его, шедшего под ручку с какой-то «нэйти» (барышней) в шляпке. Я только радовался за своего воспитанника, услышав теперь неудовольствие его командира сотни.

К этому времени подошли сотенные праздники 1-й и 3-й сотен, которые всегда праздновались торжественно. Казаки отпраздновали их теперь отменно и... с молодецкой джигитовкой. Начало 5-й сотни оказалось заразительным. Революция и джигитовка, две вещи, казалось бы, несовместимые...

Побывав на праздниках соседних сотен, казаки 2-й сотни заволновались. Вахмистр и взводные урядники обратились ко мне с ревнивым чувством и такими словами:

— Что бы это сделать, господин подъесаул? В других сотнях праздники, а у нас ничего! Уже и сотня волнуется! — весело, запрашивающе говорят они.

Сотенный праздник приходился на 8 ноября, в день Святого Архистратига Михаила, ждать его было долго. Взвесив все, я предложил им устроить сотенный концерт-бал в финском народном доме. Урядники подхватили эту мысль, и подготовка к нему началась немедленно же. В ход пустили стихи Пушкина и Лермонтова о Кавказе и о казаках. К участию приглашены танцоры и других сотен.

На концерт приглашены все офицеры полка с их хозяюшками с семьями, казаки других сотен. Вход бесплатный. Платный лишь буфет, свой собственный, казачий.

Концертную программу открыл хор полковых трубачей. Их сменил хор сотенных песенников. Пели отлично, не построевому, а «благородно», на три музыкальных голоса.

На фоне хора, со взводными урядниками Федоровым и Толстовым (оба Темижбекской станицы), мы спели «трио» «Така ии доля...» Наши казаки-линейцы почти не знакомы с поэзией Тараса Шевченко, почему пение слушали очень внимательно:

За тэ — що так щыро, вона полюбыла Козацькии очи — просты сыроту...

Стояла тишина. Думаю, что в эти моменты многие казаки перенеслись в свои станицы и думали только о своих же-нушках-подруженьках и о своем далеком и невозвратном «парубстве»...

Не стоит писать об успехе. В особенности у местной русской питерской знати, которые-то и казаков с Кавказа видят и слушают, так близко, впервые в своей жизни. Они полюбили их искренне. Трио спело еще две-три веселых песни, и занавес опустился, так как после этого будет «гвоздь» концерта. И, когда занавес поднялся вновь, зрителям представилась картина — черкесы...

Они, «черкесы», небрежно раскинулись по всей сцене —‘ сидя, стоя, полулежа. Некоторые чистят свои шашки, кинжалы, ружья... протирают ремни седел. Другие отдыхают на бурках, будто разговаривая между собою и примеряя папахи... Позади, приказный Федот Ермолов, присев на корточки, — держит в поводу своего коня. В стороне «костер»: под ветками ели — электрическая лампочка. На сцене полутьма.

Дав время публике рассмотреть эту картину, откуда-то из-за сцены она слышит голос-баритон:

В большом ауле, под горою,

Близ саклей дымных и простых,

Черкесы позднею порою Сидят. — О конях удалых Заводят речь, о метких стрелах,

И с ними как дрался казак...

Старший урядник И.Я. Назаров (станицы Кавказской), бывший урядник Конвоя Его Величества, лицом и манерами очень похожий на горца Кавказа — он, сидя у самой рампы и наждаком чистя свой длинный чеченский кинжал, любуется им и разговаривает, словно сам с собою:

Люблю тебя, булатный мой кинжал,

Товарищ светлый и холодный...

Задумчивый грузин на месть тебя ковал —

На грозный бой точил черкес свободный...

Некоторые казаки-«артисты» от бездействия на сцене — тяжело сопят... Но — сейчас будет «действие» и самое главное. Тихо, заунывно, по-строевому, но не по-нотному, один затянул: «Горе нам, Фези к нам — с войском стремиться...» Я не буду описывать, как прошла лезгинка под эту, так знакомую в кавказских казачьих войсках песню. Лучшие танцоры полка, урядники — Назаров, Квасников, Науменко, Логвинов и трубач Матвей Позняков — ходили и прыгали «на когтях», т. е. на пальцах ног, как балерины «на пуантах». Успех был исключительный. Несколько раз танцоров вызывали «на бис».

Но это было еще не все. Секретно ото всех я подготовил еще один номер. За час до его исполнения я приказал своему конному вестовому привести моего белого кабардинца, по кличке «Алла-гез» (Божий глаз).

— Идите в залу, смотрите и слушайте, — говорю я своим «артистам».

На белом фоне папахи, бешмета, черкески и лошади — красного войскового цвета были лишь бриджи и прибор к седлу, т. е. уздечка, нагрудник и пахвы. Так представился всадник на сцене. Поднялся занавес...

Из залы, из темноты — на нервного кабардинского коня дохнуло какое-то «живое чрево». Он вздрогнул от неожиданности, на миг замер, а потом «заегозил», готовый броситься со сцены в неизвестность от страха. Привычными движениями шенкелей, поводом и похлопыванием по шее — успокоил его. Град аплодисментов нарушил тишину. Зрители думали, что это очередная «живая картинка», но это было не так... Успокоив коня и дав возможность «разрядиться» публике, — я, насколько позволяло спокойствие и умение, произнес не торопясь и громко:

Кто при звездах и луне

так быстро скачет на коне?

Чей это конь неутомимый

бежит в степи необозримой?

Публика замерла от неожиданности:

Казак на юг свой держит путь...

Казак не хочет отдохнуть Ни в чистом поле, ни в дубраве, ни при опасной переправе...

Рассказав по А.С. Пушкину стихотворение «Гонец», что у казака-гонца есть — и червонцы, и булат, и ретивый конь, но — «шапка для него дороже!» и, похлопав по папахе — продолжал: «Зачем он шапкой дорожит?» И после короткой паузы:

Затем... что в ней «Наказ» зашит!

«Наказ» сынам Родной Кубани!

Чтоб там яснее понимали,

чтоб Терек, Дон, Урал, Кубань Слияся б — вместе потекли,

и Русь Святую бы спасли...

В зале творилось что-то особенное. Топот ног казаков заглушил аплодисменты. И понятно. Казаки, издерганные в эти месяцы революции анархическими .выступлениями солдат, жаждали порядка. В нашем полку совершенно не было сепаратных политических мыслей. Из «завоеваний революции» они приветствовали восстановление Войсковой Рады и выборного войскового атамана. Искренне приветствовали образование в Петрограде Правления Союза Казачьих войск и, как трактовалось везде, ждали Учредительного Собрания. Вот были все их политические мысли. Главное же — они жаждали порядка в армии, как и порядка во всей России.

На следующий день урядники просили отпечатать это «мое» стихотворение, чтобы раздать казакам на память о вечере. «Уж больно оно хорошо Вами составлено», — говорят они. Но когда я им сказал, что это стихотворение А.С. Пушкина, и я только кое-что переставил в словах, — они не хотели верить и даже, как мне показалось, разочаровались. Им так хотелось верить в неведомое!

Распоряжением Временного правительства приказано или разрешено демобилизовать старых казаков, до прихода в полк 1910 г. включительно. Временное правительство, видимо, стало ясно понимать, что революционная армия дальше воевать не может и надо ее постепенно оздоровить, отпустив домой старых. Казаки встретили это с радостью. Сборы были быстры. Уходящим казакам дан молебен. На церковной площади, сбатовав лошадей — они выстроились с непокрытыми головами, держа папахи по-уставно-му и набожно крестясь, расставаясь с родным полком. На молебне присутствовали все офицеры. И, смотря на эту картину, кто бы мог сказать, что произошла революция? То молились казаки, молились искренне, как молилЬсь и до революции.