Было очень холодно. Поляков в овчинной шубе-черкеске. На поясе кинжал, шашка, револьвер. Распоясали, расстегнули, а он все стонет, но крови не видно. Его бешмет «вобран» в широкие шаровары на очкуре. И, когда развязали очкур и освободили бешмет, только тогда полилась кровь: он был ранен в живот, и пуля застряла там. Сотенный фельдшер перевязал рану, и его немедленно же отправили в село Константиновское. И по дороге на Кубань — он скончался, этот высокодоблестный, смирный и спокойный наш старейший корниловец. Все искрение жалели о его гибели, выдающегося офицера и дивного полкового товарища. И так мне было скорбно писать в станицу Динскую, его родителям, старым и простым людям, о смерти их любимого сына. Я так ласково, успокаивающе писал им, хотя и знал, что своим полковым сообщением, пространным в описании гибели, и за подписью самого командира полка полковника Бабиева — залечить их рану-пробоину мы все равно не сможем.

Его младшему офицеру, сотнику Саше Клерже, без спроса Бабиева, тут же приказал принять сотню. Красные цепи были очень близко, и медлить было нельзя. Они брали «на мушку» все, что только показывалось. И это было начало...

По всему фронту — красные открыли жестокий огонь. Вправо, выдвинувшись вперед, вела перестрелку 2-я сотня сотника Лебедева. Вдруг огонь ее затих, и я вижу, как она, числом до сорока стрелков, поднявшись во весь рост, бегом бросилась назад.

— Коноводов!.. Давай коноводов!.. — грозно, тревожно раздались многие голоса с ее стороны.

Я не знаю причины, почему сотня так неожиданно бросила свою позицию, но я вижу, что она, густой линией своих стрелков, спешно бежит назад, словно ища спасения. Раненый казак, оставленный в цепи, бессвязно алкал каким-то странным страдальческим прищелкиванием: «ай-я-яй! ай-я-яй!»

В тихой предвечерней погоде оно было страшным. Я возмутился, что сотня, моя 2-я сотня, бросила в бою своего тяжело раненного товарища, но — тут я увидел, как из балки выскочила густая конная группа человек в двести и ринулась за казаками.

— Коноводы, вперед! В карьер! — кричу назад. И они, молодецкие коноводы, гудя своим конным строем, под характерное «цоканье» стальных кавказских стремян, уже неслись к своей сотне. Соседняя 1-я сотня, увидев красную конницу, также бросилась к своим коноводам. И я, с двумя левофланговыми сотнями полка, — кубарем валюсь вниз, к Соленым хуторам. Левее нас, по маршруту нашего отступления, с остальными сотнями, «катился» вниз и сам Бабиев. Было немного смешно и досадно: как все это быстро и неожиданно случилось.

Красные, доскакав до гребня плато, остановились и, грозя поднятыми вверх обнаженными шашками, — громко ругались нам вслед самой отборной матерной бранью. Был очень тихий осенний вечер и при закате солнца, все это было так ясно слышно.

Оставаться на ночь внизу, под непосредственным обстрелом красных, явно было невозможно, и полки 1 -й Конной дивизии, с разных сторон, двинулись назад, в село Кон-стантиновское.

Генерал Врангель о конце этого дня пишет так: «До самого вечера части наши удерживали свои позиции, однако к вечеру, расстреляв патроны, вынуждены были отходить. Отдав распоряжение полковнику Топоркову оттягиваться к Кон-стантиновке, я поехал к полковнику Улагаю, части которого еще держались на гребне, к северу от Петровского» (стр. 93).

День 13 ноября

Рано утром 13 ноября, неожиданно для нас, красные подступили к селу Константиновскому. Мы их совершенно не ожидали так близко и так скоро. Полки нашей дивизии быстро выбросились из села, спешились и заняли позиции: уманцы и запорожцы впереди восточной окраины села; ли-нейцы южнее их; по линии фронта и к северу от села — екатеринодарцы и дальше корниловцы.

2-я Кубанская дивизия полковника Улагая накануне, по приказу генерала Врангеля (смотри стр. 93) отойдя на ночлег в село Благодатное, сегодня выдвинулась на восток от него и остановилась. Своим 2-м Кубанским полком, выдвинутым к югу, — она вошла в живую связь с нашим Корниловским.

Было очень холодно. В лицо нам дул жестокий морозный восточный ветер. Спешенные полки занимали отроги западного берега 15-верстной Калаусской долины, посредине которой текла болотистая речка Калаус.

Красные цепи были внизу. Ветер дул им в спину и, несясь над их головами, бил казакам прямо в лицо, словно срывая свою злость. Весь день шел нудный пеший бой. Обе стороны нс проявили активности и до вечера оставались на тех же местах-позициях, которые заняли с утра.

Казаки и офицеры были достаточно хорошо, тепло одеты, т. е. имели полушубки, но мы с Бабиевым, в одних чер-кесочках и в чевяках — буквально замерзали. Бабиев много курил и этим словно грел себя. Я же был некурящим, почему, как будто, от холода страдал больше, чем он.

На ночь, на 14 ноября, полки остались на позициях. Бабиев не выдержал холода и ночевать поехал в село, которое было не больше как в версте от расположения полка.

В сотни была подана горячая пища, а лошадям фураж.

С Бабиевым мы на старой квартире, довольно богатого крестьянина. Семья у него большая. Одних «молодух» три или четыре. Живы еще и 80-летние дед и бабка. Часть парней где-то отсутствуют. Может быть, у красных, но Бабиев не спрашивает — где они? У хозяина просторная хата, но не дом, где и обитает все семейство. Семейство хлебосольное, но как-то сдержанное с нами. Во дворе сараи, базы, скот, овцы, птица, и все они заняты «по хозяйству». Сегодня они, в особенности молодицы, — мало общительны: дали кушать, отошли в свои углы и молчат. Бабиев всегда был очень разговорчивый с хозяевами, где бы он ни останавливался, и любил пошутить с «молодухами». Сегодня же словно у них заговор против нас. Но Бабиев не обращает на это внимания. Он просит найти портного, просит достать хорошей выделки овчин и за ночь сшить ему легкую мягкую шубу «без застежек», чтобы ее можно было одевать «под черкеску».

— Где же достать портного ночью... где же достать овчин? — как-то полуотказно отвечает глава семьи.

— Мне надо шубу! Мне ее нужно сделать в эту же ночь! И я за все это уплачу, — решительно говорит Бабиев. — Да чиво Вы такие грустные? — не выдерживает он.

И от него мы узнаем, что, после набега на село красных, «ваш главный начальник наложил на село большую денежную контрибуцию... некоторых крестьян арестовал, как бы за сочувствие красным и жестоко наказал... а при чем тут мы, крестьяне?» — добавил он.

Кроме того, приказано реквизировать для казаков 800 пар валенок. «Реквизировали и у нас, и теперь бабам не в чем утром ходить доить коров», — закончил он. Все это для нас было больше чем неожиданно. Полки, находясь весь день на позициях, ничего об этом не знали. Бабиев, при кажущейся своей строгости, — он таким не был. Всему этому он был удивлен. Не помню, как и кому дано было распоряжение, но валенки в этот же вечер были возвращены нашим молодухам, и они сразу же повеселели.

Надо отметить то, что подобная и бесплатная реквизиция чего бы то ни было в казачьих станицах, хотя бы и для нужд армии, — без распоряжения войскового правительства, — совершенно не могла бы совершиться. Чувство внутреннего станичного самоуправления «через станичный сбор стариков» настолько глубоко вкоренилось в казачестве, что его нарушить считалось просто невозможным. Здесь же, в Ставропольской губернии, распоряжалась фронтовая военная власть, ослушаться которую — было опасно.

Об этом дне 13 ноября генерал Врангель пишет: «С рассветом противник возобновил наступление. Прикрывая Константиновку и Благодатное, корпус в течение всего дня удерживал свои позиции. Патроны были совсем на исходе; в запасе ничего не имелось. Наступила ночь, полки заночевали на позициях» (стр. 94).

Рано утром наш штаб полка выехал к своим сотням. Бабиев ликовал: белоснежная мягкая шуба отлично выделанной овчины под черкеской была как нельзя лучше к настоящему холоду. Шубу за ночь сшили сами молодухи общительному казачьему командиру полка. Бабиев щедро заплатил им, что-то 200 или 250 рублей. Тогда эта сумма была довольно заметная и равнялась жалованью младшего офицера в месяц. Оклад же командира полка был 750 рублей. Бабиев вообще за все расплачивался, где бы он ни стоял. Расплачивался и бывший вр. командир полка подъесаул Безладнов. Мы платили за все. Наши казачки всегда отказывались брать деньги, считая это прямо-таки греховным делом «в такой войне», но тогда мы щедро давали деньги «детям на конфекты». В понятии казачки — это делать можно было, и она с доброй улыбкой принимала их.