Финны вначале встретили казаков молчаливо и подозрительно, но, присмотревшись к ним и сравнив их с революционным солдатским элементом, искренне полюбили — и за сохранившийся порядок в частях, и за молодечество, и за доброе отношение к их хозяйственному добру. Казаки — земледельцы в своих станицах, почему посмотрев на спокойных и трудолюбивых финнов, которых в их быту русская революция совершенно не коснулась, — они дали им должную оценку и полюбили их. Казаки сами, без нашего принуждения, как-то сразу же подтянулись воински, одевались аккуратно и старались щегольнуть перед их девицами («нэйти» — девушка) и вообще показать себя перед финнами. Казаки нашего полка буквально переродились психологически.

Выступление дивизии под Двинск

В десятых числах июня месяца 1917 г., по железной дороге из-под Або, эшелоны полков выступили на Петроград. В Пскове долгая остановка и скопление трех эшелонов (сотен) нашего полка. С подъесаулами Некрасовым и Винниковым осматриваем древний русский город, его кремль. Потом заходим в городской сад и на веранде летнего помещения ресторана — пьем кофе.

В саду тучи солдат. Почти все они в шинелях, наброшенных на плечи с расстегнутыми хлястиками, с помятыми фуражками на затылок — вихрастые, с ленивыми движениями, чем-то недовольные. Воинский вид их, самый отвратительный и до того небрежный, словно их мозг растворился, словно этот их мозг также «помялся» и сдвинулся «на бок» вместе с фуражками.

Мы сидим за столиком в черных черкесках при серебряных погонах, при кинжалах и шашках и при револьверах. Боже! Какие злые взгляды бросали солдаты на нас! Уже вечерело. «Пойдемте, господа, в свои вагоны... а то в темноте и в глуши — долго ли до греха?» — говорю я своим друзь-ям-сверстникам. Они соглашаются, и мы уходим из полутемного городского сада под все те же злые взгляды солдат.

Перешагнув границу Финляндии и появившись в своей России, мы попали в какой-то солдатский Содом и Гоморру. На каждой станции много газет и журналов. В иллюстрированных лубочных журналах такая похабщина на царскую семью с Распутиным, что самое дикое воображение не может представить, чтобы это могло быть, даже в самом скверном крестьянском или рабочем семействе. Наши казаки совершенно не верили этому и относились к подобным журналам брезгливо и с возмущением. На железнодорожных станциях было такое, словно открылось исчадие ада, все темные силы зла вышли наружу и справляют свое дьявольское дело...

Вся наша дивизия была сосредоточена в пяти-семи верстах восточнее города Двинска, расположившись биваком в сосновых лесах. Здесь мы почувствовали остроту Западного фронта и чувство беспомощности от налетов германской авиации. Против нас здесь стояли немецкие части. Близость фронта сказывалась во всем. Везде было много солдат и обозов. Немецкая авиация очень тревожила войска. И несмотря на это митинги в полках нашей дивизии проводились как никогда часто и уже при участии солдат.

Наш полк стоял биваком рядом с 3-м Екатеринодарским полком, в котором были, как и полагается, пожилые казаки со льготы третьей очереди. На митингах их офицеры вели себя совершенно иначе, чем офицеры нашего полка. Мы приходили в черкесках и при полном положенном для офицеров оружии, становились все вместе позади своего командира полка. На все запросы казаков отвечал командир полка полковник Косинов, горячо и по-отечески, смело и логично, с большой долей грусти в душе — высказывал им все по существу дела.

У екатеринодарцев же было иначе. Офицеры приходили одетые в гимнастерки, иные без оружия и, раскинувшись по бивачному среди сочувствующих им казаков — лежа, сидя, стоя, — они бросали критические реплики ораторам довольно смело и улыбались при этом самодовольно. Их поддерживали многие казаки, но по их адресу тут же бросались от солдат оскорбления и даже угрозы.

Я считал этот способ работы екатеринодарцев не только что несолидным, но и вредным. Дразнить людей, воспринявших революцию, совершенно нельзя. Им надо противопоставить логику и холодный ум.

Смело и хорошо говорил их помощник командира полка войсковой старшина Муравьев*. Маленького роста, юркий, смуглый — он отлично знал казачью душу.

Тут же бывал и их командир полка, полковник Миргородский*, наш старейший кавказец. Богатый человек. В юрте своей станицы имел офицерский участок земли и дом в Романовском. Добрейший человек. В молодости джигит и мог кутнуть. Его дом в Мерве с добрейшей супругой и детьми посещаем был всеми офицерами с большой любовью. Для казаков он был у нас в полку выше родного отца. Черноморский казак по рождению — он им остался по психологии и своему разговору и среди «линей-цев». Как всегда — он много курит и молчит. Конечно, молчал и душою плакал за казачество, которое он так любил и для которого всю свою долгую офицерскую службу делал только добро. «Хай балакають... побалакують и пэ-рэстануть», — как-то ответил он, когда кто-то попросил и его сказать слово.

На удивление, при всей той государственной разрухе и падении воинской дисциплины — в полки приезжали солдатские делегаты из высших войсковых соединений, звавшие казаков продолжать войну до победного конца. Это была подготовка к одной очень неприятной экспедиции...

Стоять биваком в палатках, в сосновом лесу на песчаной почве — было приятно. Рядом проходит шоссе на Двинск. По ней тянутся скучные войсковые обозы. Без дела казаки скучают. Вдруг слышится хор трубачей. Идет, видимо, кавалерийская часть, так как хор играет «не в ногу». Из лесу, из поворота дороги, действительно показалась конница. Впереди старшие офицеры, за ними хор трубачей на одномастных лошадях, а дальше — конная колонна строем «по три». Наши казаки, из леса, быстро подошли к шоссе, рассматривая славную русскую регулярную конницу.

Офицеры на отличных лошадях, в хорошей посадке, но будто скучные. За ними идут драгуны. Революционная расхлябанность коснулась и их. Драгуны сидят в седлах небрежно. Распущенные поводья. Пики, которые драгун будто «тяготят», небрежно брошены за спину на бушлаты. Так же небрежно брошены за спину и эскадронные цветные значки, которые должны держаться «в руке» и строго перпендикулярно. Небрежно брошены и фуражки на головы. И офицеры-кавалеристы, и драгуны — как-то безучастно смотрят на казаков, как и наши казаки так же безучастно смотрят на проходящие эскадроны. Что думает каждая сторона, я не мог изучить в те долгие минуты, а может быть, и целый час времени, когда прошли мимо казачьего бивака три полка русской кавалерии.

Разочарованные, некоторые казаки повернулись и пошли к биваку, как из того же поворота дороги из леса — вдруг молча показалась новая голова конной колонны. Что бросилось в глаза сразу же — резкая разница в движении лошадей и в посадке седоков. Смелый шаг лошадей, просящих повода. Седоки — прямая посадка в седле, упор на повод. Фуражки чуть набекрень и с левой стороны вихрастые чубы. Лица всадников молодые, с острым взглядом, смуглые. Красный лампас на шароварах резанул всем нам глаз.

— Д о н ц ы - ы! — пронеслось по шпалере наших казаков, стоявших на песчаных возвышенностях у шоссе, и, словно электрическим током, пронизало всех то родное и так близкое каждому казачьему сердцу: «идут свои казаки!» и «Ур-ра!. Ур-ра-а!» — заревели наши казаки, схватили с голов свои папахи и вороньими крыльями замахали ими в воздухе. Некоторые, от восторга, бросали их вверх. Донцы не остались в долгу и, без команд, ответное «Ур-ра!» и махание фуражками, и взволнованность лошадей под седоками — были приятным ответом нам, кубанцам.

С песчаной дюны у шоссе — так приятно забилось сердце, видя эту трогательную картину братского приветствия между кровными Казачьими войсками и так еще сохранившийся воинский вид донского казачьего полка.

Военный министр генерал Сухомлинов, в своем большом труде уже за границей, писал, что «придание к кавалерийским дивизиям по одному казачьему полку имелось целью — привить кавалерийским полкам казачье молодечество, а казачьему полку дать больше «регулярности». Это и шел один из донских полков, приданный «четвертым» к драгунской дивизии.