Так закончил эпопею своей армии поручик Ковтюх, позже ставший красным генералом. И арьергардная конница Донской армии, подойдя к Новороссийску и не найдя для себя пароходов на погрузку, отрезанная от Туапсе, капитулировала перед красными...

Можно признать, что Таманская красная армия сыграла роковую и мстительную роль для Кубанского казачьего Войска.

Эвакуация. Гамалий и Заурбек

Меня эвакуируют. Я вновь забираю своих вестовых Данилку Соболева и Андрейку Ермолова, гружусь с лошадьми на станции Кугуты и двигаюсь в свою станицу. В одной стороне вагона лошади, а в другой, на сене — с седлами, с сумами — мы. Так приятно лежать на мягком ложе и ощущать запах сена и лошадей, их фырканье, цокот копыт, когда они просят зерна. Оба моих вестовых очень рады, что они вновь едут домой, к своим женам, и на столько времени, пока не выздоровеет «их пан». Я уже сознаю, что они есть «ненужный хвост», который надо было оставить в полку, но... так все делают, делаю и я. Тут уже выходило наоборот: «у пана чуб трещит, а хлопцы радуются». Вот так, на доброте людской, делается прямой ущерб армии, которая так нуждается в бойцах. Но никто не останавливал...

Мы у отцовского дома. Данилка быстро соскакивает с фаэтончика, быстро и умело отворяет ворота, и мы въезжаем во двор, к крыльцу. Совершенно случайно в это время мать вышла на крыльцо с тарелкой в руках. Она так рада моему неожиданному возвращению, но когда Данилка, уже по-привычному, берет меня за талию и, приподнимая, дает возможность стать на здоровую ногу, — миска выпала у нее из рук, и она заплакала:

— Опя-агь?! Родименький мой сыночек...

На ее крик выскочили сестренки, бабушка... все в сильном волнении, плачут. Все обнимают и хотят помочь, а чем — и сами не знают. Успокаиваю их, что я «ранен легко». Мой умный, жуликоватый Данилка, богатырь и казак большой души — он словно цербер — стоит рядом, поддерживает за талию и ласково, дипломатично говорит им:

— Тетенька... и Вы, бабушка... вить ничиво страшнава... Федар Ваныч жив-здаров... а там и рана скоро зарастеть.

Привезли доктора и сделали новую перевязку после двух дней перерыва. Доктор отправляет меня в Екатерино-дар. Со мной едет и Данилка. Андрейка с лошадьми пошел в свою станицу Расшеватскую.

Мы на станции Екатеринодар. Много раненых. Подают носилки и кладут на них не могущих двигаться. Поздний вечер. Кругом тусклые огни. Моросит мелкий дождик. Я лежу на носилках и жду транспорт. Данилка где-то и о чем-то хлопочет. Неприятно быть в беспомощном состоянии.

— Глянь, ребята!.. Да вить эта наш подъесаул Елисеев лежит, — слышу я голос казака и в группе проходящих узнаю казаков своего 1-го Кавказского полка по Турции. И такие простые слова родных казаков-кавказцев как-то тепло прошли по всему моему существу. И еще тогда я понял, что значит — «боевые соратники».

Четыре санитара поднимают носилки и несут к прибывшему амбулансу. Ночью прибываем в госпиталь, что недалеко от здания Мариинского института, и помещают в большую общую палату, вперемежку — и казаков, и офицеров. В госпитале тесно и не совсем чисто. Низкий потолок, почему и полутьма. Новая перевязка. Лечение — покой.

Бабиев уведомляет свою матушку, и она немедленно же пришла навестить адъютанта «своего Коли», как она сказала. Милая приятная дама. Навестила она и еще раза три, и от нее я узнавал «новости в полку».

Нога моя поправляется, но от самого колена и до ступни — вся она черно-красного цвета, а почему — я не знаю. Мне прописано ежедневно принимать горячие соленые ванны и электрическую гальванизацию ноги. Но эти «специальные ванны» находятся в другом госпитале, на Почтовой улице, возле городского сада. И я, на костылях, должен ходить туда. Но я должен быть здоров, почему и «шкандыбаю» ежедневно. К тому же сама «гальванизация» ноги, ощущение ее — приятны. Но в колени левой ноги силы нет. И я лечусь, лечусь...

«Если я хожу на костылях на гальванизацию ноги, то почему я не могу пройти и дальше в город? По Красной улице... хотя бы до Екатерининской? Может быть, встречу кого из друзей?» — думаю я.

И я уже там. Стою у телеграфного столба, чтобы кто-либо случайно не свалил меня на землю. И мне так подсчас-тило: встретил здесь подъесаула Якова Васюкова, милейшего человека и друга по военному училищу и Василия Гамалия*. Последнего вижу впервые после 1911г., когда он окончил училище и вышел хорунжим в 1-й Уманский бригадира Головатого полк, в Карс.

От него я узнал, что он является командиром 2-го Кабардинского конного полка Кабардинской бригады и прибыл в

Екатеринодар от ротмистра Заурбека Серебрякова*, восставшего против красных и отошедшего со своей бригадой в Баталпашинский отдел, присоединившись к отряду полковника Шкуро. Гамалий прибыл, чтобы доложить Кубанской Раде о прибывших кабардинцах, прося материальной помощи на содержание бригады. Вслед за ним прибыл и Заурбек. Он приглашает меня в гости в войсковое офицерское собрание (т. е. в войсковую гостиницу для офицеров) и втроем, с Заурбеком — устроить «байрам».

Я у них. Какая прелесть! Гамалий — «кубанский запорожец», живая старина, казачья поэзия, дивная чистейшая речь черноморских казаков и их музыкальные песни. И малороссийская колбаса, порезанная крупными кусками, под большой стакан водки. Ширь, размах. Буйный во хмелю, добрый по-хорошему и жестокий по-плохому. Это — Гамалий. И тут же — изящный как серна, легкий, поворотливый, остроумный и находчивый Заурбек. Изящный даже и в еде, изящный и в кутеже, никогда не теряющий себя и своего — ни личного, ни горского, ни офицерского достоинства, жгучий брюнет, с ястребиным носом — кабардинец Серебряков-Доутоков, — с черными густыми усами «а ля Вильгельм», признаком личной гордости.

В училище он «первый корнетист» и капельмейстер юнкерского хора трубачей. Он православный и поет в партии баритонов в юнкерском хоре, и в церкви, и на концертах. Отлично танцует лезгинку и декламирует армянские анекдоты с соответствующим акцентом. Он и литератор и вообще совершенно культурный человек. Гамалий и Заурбек — два противоположных полюса, но — такая у них дружба еще с училища, хотя Заурбек младше годом Гамалия по выпуску из училища.

В Екатеринодар он прибыл, чтобы представиться генералу Деникину, доложить о восстании и просить зачислить его бригаду на полное иждивение. Заурбек чуть запоздал. Войдя к нам — его первые слова были к Гамалию:

— А ты знаешь, Васыль, что мне сказал генерал Деникин?

Флегматичный черноморский казак, каковым был Гамалий, лениво ответил: «а почем я знаю»...

— А Ваши кабардинцы пойдут на Москву? Первые слова были генерала Деникина на мой доклад, — возбужденно говорит Заурбек. — Только тогда я могу дать помощь Вашей бригаде, — продолжает слова Деникина Заурбек, — если они пойдут на Москву вместе с Добрармией. И не подал мне руки... потому что — я ведь только ротмистр... да еще какой-то там Дикой дивизии... — печально, обидчиво продолжает наш гордый Заурбек. И чтобы рассеять свое огорчение и разочарование — он сегодня может и хочет пить.

— Васыль!.. Федя! — наливайте же! — кричит он.

Кабардинцы Серебрякова «пошли на Москву», но не дошли до нее. В июле 1919 г., в районе Царицына, командуя Кабардинской конной дивизией в чине полковника, — в конной атаке трагически погиб наш замечательный во всех отношениях Заурбек Серебряков, имея от роду около 30 лет. Терское войско сделало ему торжественные похороны, как национальному герою.

Изредка я стал появляться в войсковом офицерском собрании, пообедать. Как-то, выходя из залы, в коридоре 2-го этажа при спуске к лестнице, вижу генерала Врангеля в папахе и серой черкеске. По записной книжке он перечислял какому-то генералу в штатском костюме количество трофеев, захваченных его казаками. Имея костыль под правой мышкой, левой рукой отдал ему честь. Врангель знал меня лично и, коротким поклоном головы, с улыбкой ответил мне на приветствие.