— Ты, Кубань — ты наша Родина! Вековой наш бог-бо-гатырь!..

И казачья масса, напряженная до крайности, будто только и ждавшая этого — она молниеносно разряжается и, просветлевшая, громко подхватила сотнями голосов:

— Многоводная, раздольная — разлилась гы вдаль и вширь...

Своим мощным и красивым баритоном врывается командир 4-й сотни подъесаул Растегаев и — взалкал:

— Из далеких стран полуденных... — и, перефразировав, продолжил: — Из Финляндской стороны...

Небесным громом радости и с бесконечною любовью к своему родному Кубанскому Войску —- подхватили мощно все:

— Бьем тебе челом, родимая — твои верные сыны...

Словно оспаривая перед офицерами свою любовь к Кубани, — все остальные куплеты запевали по-очереди уже урядники. И всю эту трогательную нашу песнь-молитву — полк пропел в воинском положении «смирно» и, как полагается, с последними словами ее:

Мы, как дань свою покорную

от прославленных знамен —

Шлем тебе, Кубань родимая,

до сырой земли поклон!

Каждый казак снял папаху, и все разом, всем полком, торжественно и молитвенно — поклонились в круг. Калугин успокоился. После молитвы-песни он скромно и достойно поблагодарил казаков за доверие и, не зная еще степени своей власти, — спросил у Писаренко:

— Можно ли казакам разойтись?

— Так точно, господин войсковой старшина! Как Вы прикажете? — ответил он чисто по-воински.

— Ну, дайте распоряжение уж Вы, Писаренко, — спокойно отвечает ему Калугин, могиканин полка, в течение 25 лет отдавший свою силу и любовь родному полку.

Морально удовлетворенные и ободренные — казаки весело и с гомоном в темноте ночи двинулись в свои казармы, находившиеся наверху. Так встретил наш полк большевистский переворот в Петрограде.

Несмотря на полное спокойствие в полку в связи с переворотом в Петрограде — положение оставалось очень тяжелым. Вся власть в Вильмондстранде перешла к местному гарнизонному совету солдатских депутатов. Совет народных комиссаров приступил к заключению мира с Германией. Не подчинившийся этому приказу исполняющий должность Верховного Главнокомандующего генерал Духонин был смещен. Вместо него был назначен большевик, прапорщик Крыленко. С матросами, явившись в ставку, в Могилев — он арестовал Духонина, которого там же зверски умертвили солдаты-матросы.

Кубанское войсковое правительство, как и все другие казачьи войска, не признало власти совета народных комиссаров и сразу же повело с нею вооруженную борьбу.

Вся 5-я Кавказская казачья дивизия, находившаяся в Финляндии, была отрезана от Кубани дальностью расстояния и наступившей анархией на всей территории России. Трагическое положение толкало казаков сплотиться вокруг своих офицеров с полным сознанием и жуткой реальности, и что только они могут вывести казаков из этого заколдованного круга, чтобы в воинском порядке с оружием и достойно возвратиться на Кубань. Большим моральным ударом для частей дивизии было то, что новая власть вооруженной силой разогнала Совет Союза Казачьих войск в Петрограде и объявила его вне закона. Этим дивизия лишилась своего казачьего центра в столице России. Начались солдатские митинги все в той же нашей полковой столовой. К тому же выпал глубокий снег. Ударили северные морозы. Солдатские большевистские ораторы услащали казаков разными красивыми подачками, требуя протеста против атаманов Каледина и Филимонова — глав Донского и Кубанского Войск. Казаков жали в тиски. Но одно выступление казака-черноморца на митинге укрепило казаков.

— Яка ж цэ народна власть? — начал он. — Я був в Пэ-трогради тоди... наших козачых прыставытэлэй розигналы... кого арэштувалы... а як я зайшов у наш козачый союз — шо ж я там побачыв! — воскликнул он. И, передохнув, продолжил. — Кровати, столы, стулля — всэ поповэрталы ваши солдаты до горы раком (т. е. вверх ногами)...

Шум, рев, хохот казаков — были ему приветствием, как и наглядный ответ большевистским ораторам.

Подходил праздник 2-й сотни, установленный в день Архистратига Михаила 8-го ноября. И, несмотря на такие тревожные события, — сотня решила отпраздновать его как следует. На Кубань заранее был командирован урядник с двумя казаками. Они привезли два чувала белой кубанской муки, называемой крупчаткой, и мешок соленого свиного сала, так любимого казаками.

Финляндия была очень бедна хлебными злаками, и белый хлеб там считался роскошью. Население питалось только ржаным черным хлебом, обыкновенно черствым, выпекаемым на много дней вперед. В виде громадных бубликов, нанизанных на жердь, хлеб сберегался на чердаках. Вот почему казаки так хотели к своему празднику полакомиться родным хлебом своих богатых станиц. На напитки и закуски щедро были отпущены деньги из артельных экономических сумм.

Решено было пригласить всех господ офицеров полка, всех вахмистров и взводных урядников ото всех сотен и команд и полковой хор трубачей. После молебна — на длинные столы в одном из отделений кирпичных двухэтажных казарм 20-го Финляндского драгунского полка — сели около 250 человек. И единственной дамой среди всех была неожиданная гостья — жена младшего урядника Анцупова-старшего (в сотне было два родных брата), казачка станицы Дмитриевской. Ее с мужем посадили рядом с командиром полка.

После простой казачьей жизни в станице румяная молодая бабенка была сильно смущена и никак не хотела принять это приглашение. Молодецкий и смелый на слово муж, рослый, всегда видный на своем крупном сильном коне, польщенный вниманием офицеров — он ласково, но с определенной властью над женой, активно взял ее за талию и, к всеобщему восхищению присутствовавших, сел с нею на указанное место. В широкой зимней станичной кофте, покрытой темным кашемиром, в длинной широкой юбке, в теплом шерстяном подшальнике на голове — она была анахронизмом в Финляндии, где все крестьянки одевались по-городскому. Но всем нам было особенно приятно, — это была подлинная наша Кубань, ее станица.

Первый тост за войскового атамана и войсковое правительство встречено было громовым «УРА»! От радостного настроения — взываю к казакам:

— В честь нашего славного Кубанского Войска — ОГОНЬ! — и сам стреляю из револьвера в потолок.

Рой офицеров, вахмистров и взводных уряд ников (мы разрешили и взводным урядникам приобретать револьверы и носить их в кобурах) последовали этому примеру. Сверху посыпалась на всех штукатурка. Под нее все еще более восторженно кричат «ура» и продолжают стрелять в потолок. Вдруг подбегает ко мне сотенный вахмистр подхорунжий Толстов и тревожно докладывает, что одна из пуль, рикошетом от потолка, ранила в шею казака Гаврилова.

Его уже окружили казаки. Спешу к раненому и вижу: из шеи сочится кровь, но ранение поверхностное. В такое тревожное время — этот случай был неприятен. Гарнизонная солдатская власть к этому случаю могла «пришить» все что угодно во вред офицерам. Все надо было ликвидировать тут же и немедленно. Казак Гаврилов был тихий, скромный, молчаливый и послушный и в революционных делах ничего не понимал.

— Больно, Гаврилов? — спрашиваю его, а сам испыты-вающс смотрю в его глаза, чтобы уловить настроение.

— Немножко... но ничего, господин подъесаул, — отвечает он. Я треплю его по плечу и бодро спрашиваю:

— Пьете водку, Гаврилов?

— Так точно, пью, господин подъесаул, — уже весело отвечает он.

— Дайте два чайных стакана! — бросаю в массу казаков. Стаканы быстро появились, наполненные водкой.

— За Кубань!. За наше славное Кубанское Войско — выпьем вместе, Гаврилов? — говорю ему бодряще, и вместе выпиваем до дна. Еще более громкое «ура» покрыло всех и скрыло от посторонних глаз и ушей этот случай.

Веселие разгоралось. За столы «просочились» и не приглашенные урядники. Всем хватило место, как и хлеба и соли с напитками. Здесь собралась вся полковая старшина в папахах с галунами. Это был «цвет полка», закаленный дружбой еще с мирного времени и проведший вместе всю войну. Лились песни, гремел пол второго этажа от станичного танца «казачок». Урядники-хозяева следили за порядком.