В тот же день получен Бабаевым новый и очень грозный ультиматум от Одарюка: «В 24 часа казакам сдать оружие, а нет, — в станицу вышлют карательный отряд с броневиками и бронепоездами». Тон ультиматума был слишком определенный, чтобы его не учесть. События же в некоторых станицах говорили о предстоящей близкой кровавой развязке. Карательный отряд с бронепоездом, подойдя к станице Новопокровской, обстрелял ее артиллерийским огнем и принудил казаков разоружиться. Многие казаки этой станицы прибыли в Кавказскую и просили немедленной помощи. То же произошло и со станицей Архангельской, где был расстрелян почетный казак и брошен в свалочное место.

К нам во двор въехали три казака станицы Темижбекс-кой. Их кони в поту, в грязи. Все три казака при винтовках. Приказный Авильцев 5-й сотни, который не раз бывал ординарцем при мне в Турции, доложил, что в станицу прибыл бронепоезд с карательным отрядом и разоружил ее. Все оружие уже снесено казаками в станичное правление, его приказано ночью отправить в Романовский. Их прислал сюда за помощью станичный комиссар, бывший урядник Конвоя Его Величества и, в доказательство верности, прислал делегатом своего младшего брата, который мне и представился с Авильцсвым.

Тучи сгущались. Над некоторыми станицами уже разразилась гроза. Надо было спасать положение или положить оружие. Последнего мы совершенно не желали делать. Оставалось — ВЗЯТЬСЯ ЗА ШАШКИ...

Голос обиды и возмущения всколыхнул всех, так как произошло неслыханное явление: казаки перестали быть хозяевами своих станиц, хозяевами своих очагов... У них отбиралось даже и оружие, как решающее достояние казачьего существования в течение многих веков! В этот момент ультиматум Одарюка сыграл роль поджигателя горючего вещества.

Стояла пасмурная погода. Толпы казаков заполнили вместительный сарай одного из арсеналов крепости. Об ультиматуме еще никто не знал, но все чувствовали надвинувшуюся на казаков грозу. Наличие же казаков-гонцов на покрытых грязью лошадях из соседних станиц говорило яснее ясного о происходящих событиях. Среди многосотенной толпы казаков бросались в глаза длиннобородые старики-кавказцы, как и присутствие офицеров других частей, ранее никогда не бывших на митингах. Тяжелое молчание давило всех, а взгляды каждого выражали решение, вызов.

Мы, старшие, взгромоздились на нары. Впервые среди нас я увидел старейшего нашего кавказца, офицера и станичника войскового старшину Ловягина*. Он сын очень богатого урядника-старовера, выходца с Дона. Своим скуластым смуглым широким калмыцким лицом, в простой черной казачьей овчинной шубе-кожухе, широкоплечий, в косматой черной папахе — он выглядел мощным степным табунщиком. Ловягины, и отец-урядник, и сын-офицер — почетные люди в станице. Вот почему сына окружает целый рой стариков-староверов, всегда очень стойких и принципиальных казаков. Видно было, что все они пришли сюда не зря. Тут же, возле них, также в простом черном длинном казачьем кожухе с нахлобученной на глаза папахой крупного курпея — стоял сотник Алексей Жуков*, высокий, красивый, чуть гнутый, словно желая укоротить свой рост. Острыми черными глазами он изучал казаков, так как не был ведом многим, в особенности нашему полку.

Впервые я встретил здесь и командира 2-го Кавказского полка подхорунжего Лебединцева и одного из его командиров сотен урядника Козлова, станицы Дмитриевской. Скромно, слегка смущенно, но вежливо поздоровались со мною, как со старым сослуживцем. Я искренне пожал им руки.

Итак, в крепостном бараке собрались все те, кто был активен и хотел борьбы против красных. Вошел Бабаев и занял председательское место, т. е. встал на нары между нами. Как никогда, тишина стояла исключительная. И при мертвой тишине он прочитал ультиматум Одарюка — «сдать оружие». Полное молчание было ему ответом.

— Так как же поступим? — нарушив молчание, громко произнес Бабаев, наш командир полка.

Этого вопроса словно все и ждали. Рев, звериный рев многосотенной толпы, был лучшим выразителем их душ в тот памятный миг.

— Не сдава-ать!.. Не сдади-им!.. Давай сюда Одарюка!.. — заревела толпа. И среди бушующей порывистой казачьей молодежи — послышался резкий всхлипывающий плач стариков: «Дет-точки!.. Сыны-ы!.. Поддержите-е... давно бы та-ак!»...

Момент был страшный. Пропасть, искусственно созданная революцией между двумя поколениями «отцов и детей», сомкнулась своими берегами и на ее месте выросла могучая фигура казака-воина, свободолюбивая и грозная.

Радостные слезы разрядили и побратали всех. Гонцы от станиц уже открыто выступили с речами, прося о немедленной помощи и защите. Выступил и Лебединцев, революционный командир полка. Умно, здраво, как всякий казак-земледелец, проведший в боях всю войну, переживший две революции, много видавший и многое переживший, — он очень проникновенно сказал всем свою первую речь. Он звал казаков к восстанию. Его речь произвела отличное впечатление. Оказалось, что мы так мало знали духовный мир даже своих ближайших урядников!

Самое тяжелое положение было в Темижбекской станице. Их оружие сегодня ночью должно быть отправлено в Романовский, в штаб Одарюка. Время клонилось уже к вечеру. Все казаки здесь были пешие. Терять время было нельзя. Экстренную помощь могли дать только казаки нашей станицы. На правах командира сотни, которую составляли теперь кавказцы и темижбекцы, — громко взываю в массы:

— Кавказцы! По домам! Всем собраться верхами (верхом) на лошадях и при оружии у новой староверской церкви! И оттуда — на Темижберх! — закончил я по-станичному.

Подхваченные полным сочувствием — мы, казаки станицы Кавказской, быстро высыпали из барака, бегом метнулись по домам, к своим строевым коням. По Красной улице, с широким полковым флагом и двумя сотенными (2-й и 3-й), которые хранились в нашем доме, — с группой темижбекских казаков-гонцов, рассекая весеннюю слякоть копытами застоявшихся коней, — крупной рысью идем к восточной окраине станицы. Вооруженные винтовками и шашками, всегда удалые темижбекцы, колышущиеся боевые значки, разгоряченные кони, вызывающий взгляд седоков, нервно торопящаяся скачка кавказцев к сборному пункту, выскакивающих со всех улиц и переулков, — взбудоражили станицу, еще ничего не знавшую о случившемся.

— Вы это куда же, Федор Ваныч? — подозрительно выкрикнул мне младший урядник Сломов, встретившийся с нами, едучи на линейке.

— На Темижберх, Афоня! — бросил ему, махнув рукою на восток.

— Што?.. Против советской власти?.. Кстати, я еду в Романовский. И я все расскажу Одарюку! — донеслись до меня его слова. Но отвечать Сломову было и некогда, и не к чему. Мы уже взялись за оружие (в Турции от полного разжалования Сломова спас я; умный, отличный урядник, он ушел в тыл и возненавидел начальство, так как пострадал от него несправедливо).

Летя по улице, я чувствовал, что «мосты позади сожжены». Моя душа находилась как бы в безвоздушном пространстве... Но она, вещун, бессознательно говорила, что ожидается что-то страшное и непоправимое. Как грачи на баштан — с разных сторон, на площадь с новой кирпичной староверской церковью — слетались казаки. Их было уже свыше сотни. Быстро сделав строевой расчет, в колонне по шести, двинулся по улице.

С Богом куба-а-анцы, не робея-а,

Сме-с-ело в бой — пойдем друзья-а-а... —

без разрешения и без приказания затянул старый и дебелый казачина-урядник Михаил Иванович Татаринцев, сверстник и друг нашего отца, видимо, вспомнивший свою былую молодость и службу в нашем дедовском 1-м Кавказском полку, и десятками возбужденных голосов был подхвачен:

Бейте, режьте — не жалея,

Ба-а-асур-ма-а-нина врага!

То была любимая песня казаков, идущих в поход. Оглянулся назад и вижу: вся передняя шеренга песенников состоит сплошь из стариков-бородачей, всегдашних главарей станичного сбора — столпов казачьего самоуправления. Здесь и гибкий, сухой, маленький Гаврила Чаплыгин, и «беспалый» блондин Чаплыгин, и старые урядники-кон-войцы императора Александра Третьего, длиннобородый, весь седой, старовер Севостьянов, старовер Изот Фомич Наумов, и бывший станичный атаман — умный, энергичный, смелый Козьма Иванович Стуколов, и другие. Через пять дней почти все они были расстреляны красными...