Шкуро прорвал фронт красных и исчез где-то у них в тылу. В Ставрополе почувствовалось, что «ушла душа». Стало как-то скучно.

Назначен новый губернатор, полковник Глазенап. Пошли какие-то перемены к худшему. Мне стало не нравиться многое в нашем партизанском отряде, который все еще находился в стадии формирования. К тому же, он теперь назван «Партизанский отряд Ставропольского генерал-губернатора». Это было совсем уже странным и непонятным. Полковник Глазенап, до своего назначения сюда, был командиром бригады, состоящей из 1-го Кавказского и 1-го Черноморского полков Кубанского Войска, сформированной в Донских степях. 1-й Черноморский полк находился с самого занятия Ставрополя в самом городе и был в подчинении губернатора для наведения внутреннего порядка. 1-й Кавказский полк был в районе села Медвежье, что северо-западнее губернского города.

Не нравились мне все эти штабы, мелкие фррмирова-ния и другие комбинации. Полк! Вот где интерес, сила, величина, стремление каждого офицера, семья боевых друзей, военная стихия. Я решил искать случая, чтобы уйти из отряда.

Раненому брату стало чуть лучше. Слезами и молитвами излечила его наша дорогая бабушка. Излечила, не ведая его судьбы: он погибнет через два года в Таврии, в Корниловском конном полку родного войска, в дивизии доблестного Бабиева.

Мой начальник, есаул Мельников, командирует меня за казаками в Екатеринодар, в запасной полк. Я в войсковом штабе, у военного министра Кубанского Войска, есаула Савицкого (официальная должность — член Краевого правительства по военным делам). Савицкий — статный офицер Конвоя Его Величества. Принял он меня сухо, но дельно. Руки не подал. И не встал со стула. В конце февраля 1917 г. я ему представлялся в Петрограде. Возможно, что он не узнал меня. Крупный, бородатый. На нем китель и темно-синие бриджи с двойным гвардейским серебряным галуном. На столе, рядом с папкой для бумаг, лежит красная гвардейская фуражка с белыми кантами. Вид импозантный и солидный.

Выслушав меня, он, смотря на мои командировочные бумаги — спокойно, не торопясь и не волнуясь — не сказал, а словно прочитал следующее: «все кубанские силы находятся в распоряжении Кубанского войскового атамана; все кубанские офицеры и казаки должны служить только в своих кубанских строевых частях; ваш отряд не Войсковой Кубанский, и я не только что не дам вам, подъесаул, казаков из Кубанского запасного полка, но я вас спрашиваю — как вы, кадровый офицер, без разрешения Войскового штаба, могли служить не в казачьей части и не находящейся на учете Войскового штаба?»

Все это говорилось есаулом Савицким, которому тогда было около 40 лет, настолько ясно, логично и убедительно, что мне парировать ему абсолютно было нечем. К тому же — я и сам так понимал этот вопрос. Наш партизанский отряд был казачий. Формировался он с разрешения полковника Шкуро, тогда главного и авторитетного начальника всего Ставропольского района. А что полковник Глазенап, по уходе Шкуро, многое переиначил — нам, подчиненным офицерам, вообще тогда было неведомо.

Обо всем этом я тут же доложил Савицкому, добавив, что сам ищу случая попасть в любой полк родного войска.

Оставаясь все так же серьезным, но уже в мягких тонах, он говорит:

— В таком случае я дам Вам сейчас же предписание явиться в Запасной полк в Екатеринодар. Вы представитесь командиру полка, и он Вас, при первом же удобном случае, отправит в полк, на фронт.

Все оказалось так просто и нормально. Получив бумаги, представился командиру полка. Им оказался полковник По-севин*, наш старейший кавказец, известный скакун и наездник. Расцеловались. На душе стало совсем светло, так как я входил в свою родную войсковую стезю.

Выйдя из кабинета военного министра, захожу в войсковую канцелярию по хозяйственной части. Мне нужно получить деньги за двух погибших лошадей на Турецком фронте в 1916 г. Рапорт и свидетельства об их гибели были поданы по команде тогда же. Казенная расценка каждой лошади 150 рублей, за которые теперь нельзя приобрести и плохой рабочей лошади.

Перед заведующим канцелярией войсковым старшиной Майгура стоит молодецкий офицер, подтянутый, скромно, но хорошо одетый в темно-серую черкеску, при добротном холодном оружии, отделанном серебром. Он в погонах есаула, хотя ему не свыше 30 лет. В левой опущенной руке он держит по-офицерски черную, крупного и хорошего каракуля папаху с серебряными галунами по верху войскового цвета. Перед штаб-офицером стоит подбористо, каблуки вместе, но так как они ведут частный и дружеский разговор, то офицер полусогнул левую ногу в колене, что тогда допускалось. За письменным столом, стоя, Майгура что-то выслушивает и любезно отвечает, спрашивает. Закончив разговор, офицер принял воинскую стойку, распрощался и вышел.

— Вы знаете, подъесаул, кто со мной говорил, — обращается ко мне заведующий хозяйством, брюнет с сединами, в кителе, с длинными черными тонкими казацкими усами. Отвечаю, что не знаю и что впервые вижу этого есаула.

— Это 1-го Запорожского полка сотник Павличенко*, мой станичник, из простых урядников. Но посмотрите, — какой он молодец! Безусловно, он выдвинется в гражданской войне и будет героем, — закончил он.

Ровно через год сотник Павличенко стал генералом.

На Красной улице, в толпе, навстречу мне идет очень знакомый офицер. Он весь седой, но коротенькая бородка, подстриженная по-черкесски, напоминает что-то очень близкое. Поравнявшись со мной, он бросил на меня быстрый взгляд, потом моментально отвел его и, как мне показалось, он хотел как можно скорее пройти мимо меня незамеченным. Но было уже поздно, — я узнал его.

— Баяр?! — окликаю его и бросаюсь к нему

— A-а, Баяр! — быстро отвечает он мне в тон, и мы любовно жмем друг другу руки.

Он в гимнастерке с полковничьими погонами и старых потертых темно-синих офицерских бриджах. На голове измятая папаха. На ногах старые заношенные, уже не поддающиеся чистке, мягкие кавказские козловые сапоги, под названием «ханкинды». Они истоптаны, перекосились и имеют жалкий вид. Вообще — у него весь вид жалкий, как человека, много что-то перенесшего.

— Что с вами, Баяр? Откуда вы? — закидываю его дружескими вопросами.

— Ах, и не спрашивайте... только что прибыл из Новороссийска после большевистской тюрьмы, просидев в ней много месяцев... вот почему у меня и такой вид. Арестовали еще в Уманской, все разграбили. Теперь я нищ и гол, — говорит он и показывает на свои истоптанные и перекосившиеся сапоги.

Мне стало жалко, как и было стыдно видеть этого когда-то щегольского есаула, конника-спортсмена, офицера нашей 4-й Кубанской казачьей батареи Юрия Николаевича Белого*. Батарея входила в состав Отдельной Закаспийской казачьей бригады нашего войска. 1-й Таманский полк стоял в селении Каши, у самого Асхабада, 1-й Кавказский в Мерве, а 4-я батарея стояла в урочище Каахка, между этими городами. До Асхабада 11 верст. Он тогда был холост, под 40 лет. В Асхабаде жила его невеста. И, как заядлый конник, для свидания с ней, на два дня (суббота и воскресенье), — он скакал верхом, делая это расстояние в один переход.

При первой же встрече с ним тогда — он первый проявил ко мне, молодому хорунжему, чувство дружбы, обратившись по-текински «Баяр», каковое обращение относилось у текинцев только к старшему, заслуженному или богатому человеку. Я ответил ему тем же, что его порадовало. Так мы и остались навсегда друг для друга — «Баяр».

Осенью 1915 г. из Турции, из-под города Дутаха, что на реке Евфрате, он вызван был на Западный фронт, для принятия в командование батареи. Мы все были очень рады за нашего Юрия Николаевича в его продвижении по службе. Была лютая зима. Полки стояли в землянках. Во всем был недостаток в полках, чтобы не сказать больше. После проводов — карьером он бросился от нас на север, в Алаш-кертскую долину и дальше на сытый Западный фронт — с голодного и холодного Турецкого фронта. Теперь я его встречаю через два с половиной года, но...что же сделали большевики из этого отличного артиллериста, щегольского офицера, спортсмена-конника?! Передо мной стоял се-дой-седой полковник с надорванной, разбитой душой и в военном костюме, которого не одел бы в мирное время даже его денщик.