Я в канцелярии Запасного полка. Она помещается на Почтовой улице, в бывшей канцелярии 1-го Екатеринодар-ского кошевого атамана Чепеги полка, в мирное время. Здание старое, одноэтажное. Там много офицеров. Встречаю знакомых по Турецкому фронту. Вот 1-го Таманского полка сотник Башта*, всегда живой, лихой и жизнерадостный. Теперь он серьезен, с усталым лицом, слегка прихрамывает.
— Что с Вами? — спрашиваю его.
— Был в Первом походе, тяжело ранен, много перенес лишений... многое пережил, — говорит он. И, как будто смутившись за себя, что из такого молодецкого офицера он сделался словно инвалидом, добавляет: — К тому же я теперь женат.
Сказал и засмеялся, но улыбка его совсем не была похожа на ту, которую я так хорошо помнил по Турции.
— Григорий Иванович, Вы ли это?! И почему Вы только в чине сотника? — дружески жму я руку Горпищенко*, кадровому офицеру Таманского полка, гораздо старше меня по выпуску из военного училища.
— Э-э, батенька... — тянет он. — Хорошо и это. Я ведь был разжалован в рядовые за то, что с немцами освободил от красных Таманский полуостров и с полковником Пере-тятыса* образовали временное Войсковое правительство. Но теперь реабилитационная комиссия разобрала наше дело, и мне вернули мой царский чин. Я числюсь в Запасном полку. На фронт, конечно, никогда не пойду. Оскорблен... и с меня довольно... — говорит он спокойно, но с явной обидой. Лицо его грустно и безразлично ко всему. Я его понял.
Так, бюрократической ошибкой «верхов» из строя вышибли отличного офицера и спортсмена-конника, исковеркав его личную жизнь и военную карьеру. Наслушавшись многого, мной овладел «мрак тыла». Нет-нет! Скорее на фронт. Там все более ясно, чисто, как и честно — делаю я свои выводы.
Громкая строевая песня пехоты слышится вдоль Красной улицы. Обыкновенная солдатская песня — «Взвейтесь соколы орлами...», но чувствуется, что в исполнение ее вложено что-то другое, более интересное и возвышенное. При приближении колонны войск эта песня разрастается и несется победным маршем, которого нельзя ничем остановить. Она приблизилась, и я вижу: идет батальон, состоящий исключительно из одних офицеров. Все они в погонах до штаб-офицеров включительно, но все на рядовом положении. Винтовки с примкнутыми штыками они держат вертикально за спинами, с накинутым ремнем на правые плечи. Правая рука наложена на этот ремень, а левой они размахивают в такт шага. Широко открытые рты далеко несут строевую солдатскую песню во всю ее бравурную мощь. Видно, что господа офицеры не только что не стесняются толпы, что они состоят на рядовом положении в строю, но словно этим гордятся.
А жители, перенесшие власть красных, одни влюбленными глазами, другие плачущими восторженно пронизывают их и разряжаются громкими криками и шумными аплодисментами. Я искренне вторю толпе. Великое слово — Освобождение.
По Почтовой улице мимо проходит «артиллерийский унос» в две пары коней, но без орудий. На лошадях совершенно новая артиллерийская сбруя. Впереди, верхом на лошади, идет младший урядник. Два казака правят лошадьми, сидя на уносных. По новой сбруе на лошадях я понял, что оно только что получено из интендантства, и они возвращаются в свою батарею. Нарождается новая войсковая артиллерия, — делаю свои выводы, и сердце мое радуется.
— Федор Иванович! Беги к Бабиеву! Он только что со мной прибыл из Майкопа. Он должен скоро принять полк и набирает к себе только таких командиров сотен, которые «не пригинаются» в боях. Я уже дал ему свое согласие, — говорит мне запальчиво подъесаул Лопатин*, однобригад-ник-таманец по Турецкому фронту.
Отличный боевой офицер и полковой товарищ, потом адъютант полка, он был с Бабиевым в конном отряде полковника Кузнецова*.
В начале 1915 г., в Турции, в Алашкертской долине, я познакомился с командиром 3-й сотни 1-го Лабинского полка сотником Колей Бабиевым и сразу же подружился. Оба были холосты, и это еще больше сближало нас — конников и казакоманов. Много было у нас молодецких холостяцких похождений. Я иду к нему как к старому другу.
Бабиев остановился у своего отца-генерала*, жившего в богатом доме местного купца-армянина Тарасова, на Штабной улице, рядом с областным правлением. Их застал я обедающими. Я ему поведал о цели своего визита.
— Вакантного полка еще нет. Мой 1-й Черноморский уже занят. Другого полка я принять не хочу, почему и выжидаю. Но Вас, Джембулат, с удовольствием возьму в свой полк, — сказал он мне.
Пока кругом неудача, а отсюда и тоска. Екатеринодар переполнен. Гостиницы все заняты. Войсковое офицерское собрание на Екатерининской улице также переполнено, и все высшими чинами. Знакомых в городе у меня нет. Денег также очень мало в кармане. «Где же я буду ночевать?» — пронеслось в голове. В своем столичном войсковом городе офицер войска не имеет ночлега.
Случайно в канцелярии встречаю своих станичников-сверстников, с которыми исколесил походами и боями Турцию в войне 1914-1916 годов и с которыми дружил еще мальчиком в станице. Скромно, со смущенным юмором, говорю им, что мне неще спать.
— Да, пойдемте, Ф.И., к нам на «Разгонный пост», там и переночуете с нами. Правда, казармы переполнены, но мы заснем во дворе. У нас есть бурки, — дружески и совсем не по-военному говорят они мне, друзья детства, приказный и Георгиевский кавалер Егор Крупа и Максим Су-ряднов, рядовой казак, проведший всю Великую войну в строю.
«Разгонный пост» — это старый казачий пост времен Кавказской войны. Он стоит на самом берегу Кубани, за городским садом, по дороге на Дубинку. Там небольшой двор, простые сараи-казармы, крытые камышом, и тут же стоит старая казачья сторожевая вышка на кривых, стропилами поставленных, дрекольях в два этажа. Это прототип настоящего войскового герба Кубанского Войска.
Мы там. Не только что казармы, но и весь двор переполнен казаками. Чтобы не было стыдно, снимаю черкеску с серебряными погонами и орденом Св. Владимира и в одном бешмете — иду со станичниками-друзьями ужинать — поесть настоящего казачьего борща из казенного котла.
Столы тут же, на дворе — длинные, дубовые. Деревянные у всех ложки, не простые, а «чабанские», чтобы ими можно было зачерпнуть борща «как следует». Большие деревянные миски, человек на десять каждая. Красота... словно в Запорожской Сечи 150 лет тому назад.
Поужинали. Ложимся спать. Одна бурка вместо перины. Черкески в голове вместо подушек. Не раздевались и сняли только чевяки. Вторая бурка — общее одеяло. Ночи на Кубани прохладные. Прижались друг к другу и заснули, слов-
но родные братья в степи, в непогодь. Вот она — Слава Казань я...
Так прошел мой первый день в Екатеринодаре. На второй день нашел старого друга и сверстника по военному училищу, подъесаула l-ro Екатеринодарского полка Ряднину, пристроился к нему и стал ждать своего назначения на фронт.
В один из вечеров, гуляя по Клубной аллее в городском саду, вдруг слышу громкий оклик. На скамейке, с костылями, сидит раненый прапорщик Шура Тюнин*, мой однополчанин по 1-му Екатеринодарскому полку мирного времени вольноопределяющимся. Мы оба рады встрече. Его я не видел с 1912 г.
— Иди в наш полк. Он теперь называется Корниловским. Отличный полк. В нем много офицеров и хороший командир полка полковник Науменко, — радостно говорит он. — Тебе, Ф.И., обязательно надо быть в нашем полку. Это самый лучший полк в войске. У нас теперь новая форма — черно-красный погон и эмблема смерти на рукаве, — как оказалось, ошибочно хвастается он.
— Я, Шура, очень рад попасть в ваш полк, но называться не хочу и надо ждать запроса только от полка, — отвечаю ему.
Тут же он знакомит меня со своими старшими корниловцами, раненым подъесаулом Поночевным и больным есаулом Муравьевым, таманцем моих лет мирного времени. Они оба молчат. В свой полк не приглашают и сами в него уже никогда не вернулись.
В канцелярию запасного полка я являюсь ежедневно, в ожидании назначения. Через несколько дней командир полка полковник Посевин спрашивает меня:
