Скачу-на восток станицы и из-за угла «натыкаюсь» на Черкесский полк, кучно стоявший в улице. Вдали вижу полковника Мурзаева. На крупном темно-гнедом коне, в светло-сером офицерском пальто мирного времени, совершенно один, даже без вестового, стоял он, пропуская мимо себя сотни своего 1-го Линейного полка во взводных колоннах. Скачу к нему и передаю слова генерала Врангеля. Мурзаев мрачно посмотрел на меня и, коротко бросив: «Хорошо... подождите», ждет подхода последней сотни. И когда голова ее поравнялась с ним и казаки молча, сумрачно и, как мне показалось, стыдливо повернули к нему свои головы, — я услышал от него короткие бранные слова, бросаемые им в строй с горьким негодованием:

— Трусы!.. М-рзавцы!.. Двадцать верст наметом удирать?! Я вам покажу-у!

Я не понимаю — в чем дело. Вижу, только, что призна-ный храбрец, доблестный командир полка лихих линейцев, командир, любимый казаками, человек интеллигентный — он очень грозен и грубо ругает свой молодецкий 1-й Линейный полк.

Он «не расстроен», а был очень грозен. Видно было, что такого человека не сломишь и ничем не испугаешь, и если он сейчас грозен, то, видимо, что-то случилось особенное и неприятное. Одна рука его была на широкой черной перевязке — старое тяжелое ранение в 1-м Кубанском походе. Это еще более импонировало: он законно мог «устроиться» в тылу, но Мурзаев — не таков...

Пропустив линейцев, — он повернул лицо ко мне и спокойно поясняет:

— Подумайте только... Мы подошли к Козьминскому... шли переменным аллюром (5 минут шагом, 10 минут рысью). Я нисколько не сомневался, что село мы возьмем. Хотя — на кой черт оно нам нужно?! Стоит оно в стороне, только расброска сил!.. И вдруг — на нас неожиданно налетает красная конница... наши полки не выдерживают... поворачивают назад и... стыдно сказать: мы 20 верст «бежали» почти широким наметом. Никакие команды и угрозы — не помогли. Все кричат — «Стой!.. Стой!» и все, все же скачут назад. Скакал и я с ними... И что досадно, что красной конницы было столько же, сколько и нас! И я полки остановил только вот здесь, у станицы. Здесь я их собрал, и вот — церемониальным маршем — пропускал «через мат»... — закончил он.

Я вполне понял гнев этого доблестнаго кубанского штаб-офицера. И невольно вспомнил маршала Нея, сподвижника Наполеона. По истории — храбрый маршал, чтобы возбудить храбрость своих подчиненных, — перед боем ругал, оскорблял их последними словами, что они «трусы, негодники и прочее», и накалял их так, что они, брошенные в бой, творили чудеса.

Приближалась голова Черкесского конного полка. Они без слов пели «лезгинку», словно ничего и не случилось особенного. «Так ли Мурзаев будет ругать-оскорблять черкесов, как своих линейцев?» — невольно подумал я. И можно ли с черкесами так поступить?

Офицеры-черкесы скомандовали «Равнение на-право!» Всадники, перестав мурлыкать лезгинку, молча повернули головы в сторону своего бригадного командира.

— Спасибо за молодецкую службу! — громко, мощным своим баритоном встречает Мурзаев каждую сотню.

— Ряди старатььь...! — отвечают разбросанно они.

Мурзаев был психолог.

По той же дороге скачу обратно в полк, доложить «обстановку» в резерве генерала Врангеля и на нашем правом фланге полковника Мурзаева. Навстречу мне идет параконный экипажек в две лошади — одна «в дуге», а вторая «в пристяжке». Из него выскакивает офицер. На нем легкий дорожный плащ, он в коричневых лайковых перчатках, лицо молодое, красивое, нежное и явно гвардейское.

— Я корнет, князь Оболенский... командирован в штаб генерала Врангеля! Не знаете ли Вы, где он находится? — легко, по-кавалерийски козырнув мне и не называя по чину, спрашивает он, добавив, что едет из Армавира.

Экипаж, лайковые перчатки, нежное благородное лицо и мягкий дорожный плащ, и сам этот корнет-князь — все это было так не к месту здесь и не вязалось с боевой и тревожной обстановкой... Быстро ориентировав его в обстановке на фронте, я посоветовал ему как можно скорее двигаться к штабу дивизии, находившемуся на площади станицы, и корнет-князь, вновь козырнув, бросился в станицу.

К ночи Корниловскому полку приказано было отойти к станице, оставив на буграх сильное сторожевое охранение. Полк входит вновь в Безскорбную. Было очень темно. У одного из казачьих дворов стоит спешенная конная группа около двух взводов. На фронте было принято: проходя всякую воинскую группу, спрашивать — какая часть? или — какой полк? Бабиев любил спрашивать громко и на черноморском языке.

— Якого полка? — крикнул он в темноту.

Так как из пяти казачьих полков 1-й Конной дивизии четыре были черноморских, то к казакам в подобных случаях, в темноте, чтобы «родным языком» сразу же сказать им о себе, что идут свои же казаки, — все офицеры обращались именно с этуми словами, по-черноморски.

Бабиев хотя и был исключительным и «правоверным ли-нейцем», но ему очень нравились казаки-черноморцы, и он мог сказать несколько слов на этом, для него трудном, черноморском наречии.

— Ынгыр... гыр-гыр-дыр... та чорти — якогось Ынгыр-ланського драгунського!.. — ответил ближайший казак в темноте.

Бабиев был в восторге и весело расхохотался. Сам он, безусловно, большой казак — «казакоман», как тогда принято было определять подобных орлов, и был очень дисциплинированный офицер, далекий от неуместной критики своего начальства, отдающий должную и похвальную дань русской кавалерии и кавалерийским офицерам, находившимся при генерале Врангеле, но и его все же возмущало следующее:

1. В штабе дивизии не было и одного офицера-казака.

2. От полков требовалось бесчисленное количество конных вестовых ко всем офицерам-кавалеристам, находившимся при штабе дивизии, и часто — строевые казачьи лошади с седлами.

3. Из полков отнимались бойцы для формирования Ин-германландского гусарского полка при штабе дивизии.

До сотни казаков там было для разных назначений, тогда как сотенные командиры дорожили буквально каждым казаком в строю. Кто командовал на войне сотней, тот отлично поймет этих командиров. И главное еще: штаб дивизии требовал от полков «лучших казаков». Конечно, таковых им не давал ни один полк. Посланных возвращали обратно, с приказом «заменить лучшими», но им посылались вновь — як нэ Иван, то Дэмьян...

Это была настоящая война между штабом дивизии и полками — долгая, непримиримая и постоянная. И побеждали, обыкновенно, сотенные вахмистры, которые назначали казаков.

Об этом Ингерманландском полку генерал Врангель пишет: «В двадцатых числах сентября 1918 г. прибыла ко мне группа офицеров-кавалеристов, большею частью, бывших офицеров Ингерманландского гусарского полка. Из офицеров-кавалеристов я сформировал при дивизии ординарчес-кий взвод. Впоследствии мне удалось его развернуть, и он послужил ядром к восстановлению Ингерманландского гусарского полка» (Белое Дело, т. 5, стр. 79).

Конечно, все это было хорошо и естественно, если бы этот полк формировался из солдат, оставив в покое казаков, и не ослаблял бы полки. Но в этом-то и было главное зло, что все ложилось на казаков.

Казаки не хотели идти туда. И не хотели по психологическим причинам. Как ни странно — у казаков и офицеров-ка-валеристов не было никакого «общего языка». Кавалеристы совершенно не умели говорить с казаками. У нас всех казаков называли на «ты», по фамилии, иного и по имени — Пэ-тро, Грыцько, а не зная — кричишь порой так: «Эй, козаче! хлопче! давай коня!» — и казак, услышав это, быстро выполняет приказание.

Там же, при штабе дивизии — было совсем иное. Кавалеристы не знали, говорить ли казаку «Вы» или «ты». Больше называли на «Вы», что для рядового казака было тогда странно и отчужденно. Фамилии же казачьи они плохо запоминали. Да и как их можно было запомнить, такие «странные», как, например — Нидилько, Шрамко, Супоня, Мамрак, Индыло...