И казалось, изолируй их от комитетов и разных агитаторов, и вновь станет нормальная дисциплина! Но кто же СИЛЬНЫЙ мог это сделать? Вот ЕГО-то еще и не нашлось! А ЕГО-то все мы так ждали...

Казаки стали прощаться со своими офицерами. Подходили они к офицерам сами, прощаясь вежливо, сердечно. И многие из них сказали нам, офицерам, сакраментальные слова: «Простите, если что сказал, иль сделал после революции!»

Мы, офицеры, эти «поборники старого режима», мы сердечно жали руки им, желая счастливого пути, а главное — «Передать земной поклон нашей родной Кубани-матери и всему нашему кровному Кубанскому казачьему Войску, находящемуся так далеко-далеко от нас»...

С уходящими на льготу казаками — ушел и вахмистр моей сотни, подхорунжий Василий Иванович Митрофанов, Георгиевский кавалер трех степеней, казак станицы Расше-ватской. По сроку службы вахмистром сотни должен быть старший урядник Федоров, очень популярный в сотне, но он решительно отказался, доложив мне так:

— Господин подъесаул! Я вышел на войну взводным урядником, в этой должности проделал всю войну и хочу до конца остаться на своей должности.

Такая скромность. Уступая его искренности, вахмистром сотни назначил его же станичника и друга, но годом моложе по службе, старшего урядника Толстова, не менее Федорова популярного в сотне и главу песенников. При мне, в учебной команде 1913-1914 годов, он был взводным урядником, и его я лучше знал, нежели Федорова. Вахмистром он был отличным.

В сотне ежедневно производилась «вечерняя заря». После нее читался приказ по полку и делались распоряжения на следующий день. Почти ежедневно после нее — я оставался с казаками петь песни, немного шлифовать старые. Много шутили, и все, конечно, заканчивалось плясками «казачка». У клумб большого двора «Светлановки», на высоком красивом фигурном металлическом столбе висел большой фонарь газового освещения. Под ним большая площадка для всей сотни, усыпанная песком. На этой площадке и была сосредоточена вся жизнь сотни, и днем, и вечером.

Послушать песни казаков и посмотреть их пляски — часто выходила вся семья инженера Петра Семеновича Светланова. Казаками Светлановы были очарованы.

Всегда после песен Калерия Ивановна Светланова неизменно обращалась ко мне со следующими словами:

— Ф.И., можно ли Вашим казакам подарить за песни рублей десять? Какие они у Вас молодцы! Какие вежливые и послушные! Словно сделаны из другого теста, чем наши солдаты... — продолжала она. — Я ведь не езжу в Петроград исключительно потому, чтобы не видеть этих грубых и распущенных солдат. А Ваши казаки...

Я не сразу соглашался на подарок казакам от нее, чтобы не умалить казачьего достоинства, да и пели и танцевали казаки сами для себя, а не для зрителей, хотя бы и милых наших хозяев Светлановых.

— Нет-нет, Ф.И.! Вы позвольте мне дать им денег! Петя! Дай и ты... от себя! — наставительно говорит она мужу. И они дают вместе 25 рублей.

— Покорно благодарю, барыня! — молодецки и громко отвечает Толстов, глава песенников, коротко козырнув ей, Калерии Ивановне.

Правильно было бы ответить «спасибо, госпожа Светланова», но старший урядник Толстов, как и все казаки, называли нашу хозяюшку барыней. Потом я, с глазу на глаз, спросил Толстова, «не оскорбительно ли такое обращение к нашей хозяюшке для казаков»? Но Толстов даже удивился моему вопросу, как и сказал, что иного обращения он и не знает.

Во время Второй мировой войны, с занятием красными Риги, Светлановы были сосланы в Сибирь и там погибли.

Занятий в полку никаких. Для развлечения часто скачу в седле по мягким дорогам соснового леса — один, без вестового. Иногда скачу и с «амазонкой»...

Бросив повод на луку и хлопнув ладонью по крупу своего Алла-геза, и когда тот, с удовольствием, широким наметом, бросился вперед через ровные изгороди, чтобы как можно скорее попасть в приятную для него конюшню — иду под дождик по двору расположения второй полусотни. Обозный казак Баженов, выпрягши своего коня из сотенной двуколки, бросил хомут и вожжи между оглоблей. Все раскисло под дождем и производит удручающее впечатление бесхозяйственного развала. Меня это задело.

Казак моей сотни — из богатой семьи станицы Новопо-кровской был в обозной полковой команде и в мирное время. Этого казака тогда я видел ежедневно несколько раз. Он очень отчетливо всегда отдавал мне воинскую честь.

Крупный костистый мужчина, с энергичным крупным лицом и энергичными движениями — я и тогда удивлялся: как такой молодецкий казак-богатырь мог попасть в полковую обозную команду, когда его место могло быть даже в кубанских сотнях Конвоя самого Русского Императора?

Его старший родной брат, бывший старший урядник Кубанского (Варшавского) дивизиона, бывший на льготе — прибыл в полк на пополнение в начале 1915 г., под Баязет и назначен был в нашу 3-ю сотню. Он был еще крупнее его, умный, серьезный, с гвардейским воинским лоском и почти юнкерской воинской отчетливостью. Вот почему поступок его младшего брата с казенным сотенным хозяйственным имуществом меня глубоко возмутил. Дай казаку немного воли, он сделает еще худшее, — считал я. Этого надо не допустить и пресечь при первом же случае. Стоя под дождем и рассматривая раскисшую упряжную сбрую, я вижу из-под надвинутой на глаза папахи, что под навесом их дачи-казармы стоят человек двадцать казаков, смотрят в мою сторону, улыбаются, а среди них стоит крупный ростом и широкий в плечах казак Баженов, но с серьезным лицом. Явно — они смеялись над ним, как попавшимся в воинском проступке.

— Позвать мне обозного казака Баженова! — громко произношу в направлении этой группы казаков моей сотни.

По мокрой траве в грязи ко мне бежит детина-казак, чавкая своими сапогами по раскисшейся почве и, подбежав, взяв отчетливо руку под козырек, произнес:

— Чего извольте, господин подъесаул?

— Опустите руку и станьте «вольно», — спокойно говорю ему.

— Никак нет, господин подъесаул! — отвечает он, — не могу!

— Но тогда опустите только руку, — предлагаю ему. Он опустил, но стоял в положении «смирно». И у нас произошел с ним следующий диалог.

— Скажите, Баженов, если бы Ваш отец увидел это... — при этом я указал ему рукою на раскисший хомут и вожжи, — что бы он сказал Вам?

— Виноват! Господин подъесаул! — отвечает он смущенно.

— Да и вообще — позволили бы Вы вообще в станице, в отцовском хозяйстве —- бросить конскую кожаную упряжь под дождем?

— Никак нет, господин подъесаул! — отрицает он.

— И как отец поступил бы с Вами за это? — морально мучаю я его, стараясь добраться до его совести.

— Они бы меня наказали... — сознается он, с почтением называя своего отца в третьей лице.

— Ну, так вот что, Баженов, возьмите все это и уберите под сарай немедленно же... — резюмирую я «его исповедь». И этот богатырь-детина, могущий кулаком сбить с ног быка, — он послушно собирает раскисшую ременную сбрую и несет под сарай. Казаки под навесом от дождя весело смеются...

Привожу эту мелкую, но характерную картинку как показатель революционной распущенности, которая достигла даже казачьей хозяйственной души. И командиру сотни, вместо того чтобы только крикнуть-приказать: «Баженов! Убрать!» — пришлось произнести целую тираду, чтобы подействовать на совесть, на душу казака. При этом пришлось подбирать необходимые слова и вежливо, чтобы не оскорбить этого всего лишь обозного казака, называть его на «Вы». Тогда как раньше — это сделал бы любой приказный, но в другой форме и по-воински более определенной и строгой. И думалось тогда: «При таких взаимоотношениях и революционной дисциплине — можно ли было вести казаков в бой, в атаку, на смерть?! Да и пошли бы они?!»

Военная инспекция

Прибежал ординарец из штаба полка и доложил мне, что минут через десять сотню будет смотреть какой-то генерал, о чем полковой адъютант приказал мне доложить, чтобы выстроить сотню в пешем строю. Собрать и выстроить сотню казаков, квартирующих так скученно, было делом пяти минут.