И твой полет степной стези, и твой лампас алей калины,

Когда-то видели вблизи Балкан цветущие долины...

И не один, а много раз, во дни кровавые расплаты,

Тебя палил огнем Кавказ, студили холодом Карпаты!

В степях, в горах твои следы, где буйно ветры злобно веют,

И где, свидетели беды, казачьи кости не белеют?

И вот — за доблесть на посту, тебе «последняя награда»: На окровавленном мосту, на хладных стогнах Петрограда... Судьба три года берегла тебя в бою, в огне окопа,

Теперь убит из-за угла, рукой наемного холопа...

И у подножья Царских Врат, во имя мира и покоя •—

Прости убийцам, милый брат, своею щедрою душою!

И унеси под звуки труб, под звон Архангеловой меди,

Свой гордый чуб, казачий чуб, к последней праведной Победе!

На второй день с урядником Фоменко мы едем в Казанский собор. На площади перед собором — в конном строю выстроены 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи полки. На правом их фланге, также в конном строю — стоит Казачья сотня Николаевского кавалерийского училища, имевшая форму одежды Донского войска, но шаровары без лампас.

Вид всей этой конницы около трех тысяч всадников — величественный. На пиках, ощетинившихся к небу, — черные траурные флюгера, которые, колыхаясь от легкого летнего ветерка, явственно выявляли всем казачье горе.

В самом соборе стояло девять гробов с телами убитых казаков. Среди них было и тело хорунжего Хохлачева, погибшего со своими казаками при исполнении воинского долга. Все гробы, каждый в отдельности, были покрыты черным траурным крепом.

После торжественной панихиды гробы вынесли на паперть собора какие-то люди в штатском. То, оказалось, были члены Временного правительства. В тишине послышалась воинская команда:

— Шашки вон! Пики в руку! Господ-да оф-фицеры!

Толпа народа, запрудившая всю площадь, молитвенно обнажила головы...

Гробы с останками погибших казаков установлены на лафеты орудий, и торжественная похоронная процессия, с многочисленным духовенством и делегатами, с горами венков из живых цветов — двинулась по Невскому проспекту, в направлении Николаевского вокзала. Этот день был днем-предвестником, как бы «первой ласточкой», предупреждавшей о предстоящей гибели и национальной России, и Казачества.

Вечером того же дня мы — на Варшавском вокзале. Там были родственники погибших казаков. По своему облику, по одежде, они так непохожи на окружающих, что невольно останавливали на себе взгляд каждого. Это стариннейшие люди, сохранившиеся в своей доподлинности в лесисто-степных дебрях Северного Дона, Хопра иль

Медведицы. Казачьи семьи стоят «гуртом» среди многолюдной столичной толпы. Все они печальны, вернее — все они чувствуют себя очень горестно, одинокими, чужими и словно людьми другого государства. На них смотрят с глубоким сочувствием и сожалением. Среди них маленький казачок лет 15 — сын одного убитого казака. Он в длинном отцовском темно-синем мундире, в донской, войскового цвета, красно-голубой фуражке и при длинной отцовской шашке-палаше до пола.

Кто-то громким голосом очень энергично привлекает внимание всех и внятно, убедительно шворит-кричит, указывая на подростка-казачонка, что «он сын погибшего отца... и приехал сюда со своего далекого Дона, чтобы в строю заменить его!» и выкрикивает дальше: «Он, этот казачок — уже надел мундир своего отца и его шашку!» И резким жестом, вновь показывая на мальчика-казачонка, который стоял печально невдалеке словно «кот в сапогах», продолжал выкрикивать, уже диктуя толпе:

— И если казаки отдают России свою жизнь, то мы, штатские — должны отдать для гибнущего Отечества свои деньги! А пока что — давайте сбросимся этому молодому казаку на его новый мундир! Кто сколько может! — уже кричал он, диктуя всем окружающим.

— Ур-ра-а — казачеству! — громко и восторженно пронеслось по всему обширному залу Варшавского вокзала, и в воздухе замелькали шляпы, фуражки, котелки... Денежные знаки — рубли, трешки, пятерки, десятки и выше — щедро посыпались в шляпы каких-то добровольных и энергичных сборщиков для казачьих сирот.

За границей я нигде не встречал в казачьей печати описание этих дней первого большевистского восстания в Петрограде, при каких обстоятельствах погибли казаки и какого именно Донского полка. В своих воспоминаниях — коротко об этом указал Джордж Бьюкенен, дипломатический представитель правительства английского короля. Вот его краткая запись: «Положение Временного правительства в этот день было критическим, и если бы казаки и несколько верных полков не подоспели вовремя, чтобы его спасти, — ему пришлось бы капитулировать. Пока мы обедали, казаки атаковали кронштадтских матросов, собравшихся в прилегающем к посольству сквере, и заставили их (матросов) обратиться в бегство. После этого они (казаки) повернули обратно по Набережной улице, но немного дальше попали под перекрестный огонь. Мы увидели нескольких лошадей без всадников, мчавшихся полным галопом, и как на двух казаков, которые вели пленного красного, напали солдаты и убили их под нашими окнами». («Моя миссия в России». Стр. 108.)

Вот короткие слова живого свидетеля, но довольно жуткие. Здесь важно то, что первые жертвы гражданской войны никогда не забываемы...

Новые офицеры полка

В родной полк вернулся сотник Попов*. В начале 1914 г., с взводом казаков от полка, он был назначен в Персию (в Мешхед), в конвой Российского Императорского консула. Попов считался в полку отличным и энергичным офицером, как и гордым человеком.

На митингах Попов выступал часто. Говорил умно, активно и своими речами, призывая казаков к порядку, к дисциплине, — очаровал их. Почти все казаки знали его еще по мирному времени, так как в полку он пробыл ровно два года, почему и верили ему. Офицеры и выдвинули его кандидатуру в новый полковой комитет. Попов с удовольствием идет на это. В комитете его выбирают председателем. За дело принимается активно и... пересаливает. Он так стал смело говорить в комитете и требовать дисциплины, проявляя при этом свои диктаторские замашки, что комитет своею властью удаляет его с поста, а на его место выбирают вахмистра 1-й сотни Григория Писаренко, казака станицы Кавказской. С этого дня оборвалась духовная связь офицеров полка с полковым комитетом.

Полк — это есть громоздкая и серьезная часть армии. Всякий полк блистал славою своего командира полка или падал в бесславие от отрицательных личных качеств его. В то

революционное время, когда полковой комитет фактически по своей власти стоял выше командира полка — естественно, во главе этого комитета должен был стоять обязательно офицер. Офицер опытный, серьезный, интеллигентный и развитый, который интересы своей страны, армии — ставил бы выше революционных всевозможных требований-прихотей толпы, массы, хотя бы она и состояла бы из доблестного нашего молодецкого казачества. Конечно, обыкновенному уряднику — это понять, постичь — было невозможно. Председатель-урядник больше требовал от власти, вместо того чтобы ей помогать. Вот почему и оборвалась духовная связь офицеров с полковым комитетом. Сотник Попов, ущемленный, уехал в отпуск и в полк уже не вернулся.

Почти одновременно с сотником Поповым в полк прибыл подъесаул Растегаев*, кадровый офицер Кубанского (Варшавского) конного дивизиона. Он прибыл в полк без запроса общества господ офицеров полка, как полагалось в Императорской армии — принять или не принять офицера в свой полк?

По своему чину подъесаула — он становился старше всех нас, молодых подъесаулов и старых кавказцев, что нам не должно было понравиться! Но... на его родной сестре был женат наш, нами уже оцененный только с отличной стороны — командир полка Г. Я. Косинов, почему мы молча приняли его в свою семью. Растегаев оказался отличным офицером и полковым товарищем, импозантным в седле на своем мощном рыжем английском коне и с дивным баритоном, годным в оперу. Подъесаул Дьячевский заболел, выехал на Кубань и его 4-ю сотню принял Растегаев.