Вдруг из строя, из задней шеренги, слышу нервное, громкое:

— Чиво ж Вы нас тут держите? Они нас разорвут на куски?

— Ах, этак твою мать! — выкрикнул я неизвестному казаку и командую. — Смирно! Не разговаривать в строю! И слушать только мою команду!

А сам быстро иду вдоль строя, вглядываюсь в лица казаков и выкрикиваю:

— Кто сказал?.. Кто испугался?

Все казаки молчат, затаив дыхание. Это был тяжелый и страшный момент.

Самые молодые казаки в полку были прихода в Мерв в январе 1914 г. Следовательно, они прослужили в полку более трех лет, из коих на войне пробыли около трех лет. Казаки же прихода в полк 1911 г. — прослужили в нем свыше шести лет. Устав все учили и службу знают. И вот — строевая команда — взяла верх и над низменностью человеческой души, и над революционными завоеваниями «прав солдата». Это был очень характерный психологический момент.

И только что успокоил свою резервную полусотню, как вижу — с дальнего от нас угла один полувзвод казаков, бросив свой пост, быстро бежит к нам без всякого строя. Со стен солдаты бросают в них кирпичи, камни и гулкое насмешливое улюлюкивание.

«Ну... конец!» — пронеслась страшная мысль в голове. Оставив полусотню хорунжему Трубицыну, своему младшему офицеру, пожилому человеку из урядников 3-го Кавказского полка, но с полною надеждою на взводных урядников и вахмистра сотни подхорунжего Митрофанова, — бегу им навстречу. Впереди всех, с перекошенным от страха лицом, но с винтовкою в руках — сломя голову бежит казак Козьминов. Выхватив из ножен шашку, кричу-коман-дую ему:

— Стой! Стой! — кричу я сгоряча с грубой руганью.

Казак тяжело дышит, но остановился. Вижу, впереди

своих казаков бежит сам взводный урядник Копанев, с бледным от страха лицом. Копанев был умный, серьезный и очень авторитетный среди казаков.

— Копанев! И Вы тоже?! — бросаю ему. —Восстановите порядок и — назад! — кричу ему.

— Ды... господин подъесаул... они же нас сомнут! Не стрелять же по своим? — растерянно бросает он.

— Зарядить винтовки и — за мной! — командую всем.

Скорым шагом, с винтовками «на изготовку» идем-спе-

шим к углу, к своему посту, чтобы успеть занять его своевременно. Дошли и заняли. На удивление — солдаты замолчали и спустились со стены к себе. Ночь прошла спокойно. На утро нас сменила 5-я сотня есаула Авильцева.

В конном строю, пройдя молча, замкнуто и смущенно несколько верст до бивака полка, — вызвал вперед песенников. Как никогда — они выехали лениво. Долго не могли начать песню, а когда запели, то я понял, что в душе их что-то произошло. И произошло только нехорошее против своего командира сотни.

Я понял, что они обижены моим оскорбительным криком и руганью двух испугавшихся казаков, чего теперь, в революционное время, офицеру делать уже нельзя. Другое дело — прав ли был я или не правы были те два казака, но теперь площадной руганью пользоваться нельзя.

— Песенники по местам! — командую. — Отделениями на-лево! Стой! Равняйсь! Смирно! — подал длинную команду. Сотня выстроилась и замерла по уставу.

— Казак Козьминов! На двадцать пять шагов вперед перед сотней — рысью! — бросаю в строй.

Казак Козьминов выехал вперед. Шагом подъезжаю к нему, останавливаюсь против него и громко произношу так, чтобы все услышали:

— Я Вас выругал матерным словом... Я извиняюсь перед Вами, на глазах всей сотни... Принимаете это?

— Ды никак нет, господин подъесаул... я ничиво, — отвечает он, взяв руку под козырек.

— Я Вас спрашиваю, Козьминов, — принимаете ли Вы мое извинение? — повторяю ему.

— Так точно, господин подъесаул, но я ничиво... — продолжает он. Сотня казаков вся вперилась глазами в эту «революционную картинку» и затаенно молчит.

— Ну, хорошо! Идите в строй! — командую ему. И, выждав «его уход», — громко произношу:

— Справа по-три! Песенники на-перед! Сапегин — затягивайте!

Как они запели! Весело, громко, с открытыми ртами и душами, явно, чтобы «смять» ту странную военную картинку и диалог, который вел их командир сотни с рядовым казаком, своим подчиненным, совершенно недопустимый в армии при Императорской власти. А их командир сотни, идя впереди молча, созерцал в своей душе — и радость, и обиду...

Пишется это для того, чтобы читатель понял — какую жуткую драму переживали мы, офицеры, в те жуткие месяцы русской революции! Как и думаю, что подобный случай мог быть тогда только в казачьих частях, т. е. — среди казаков, как людей одной крови и мышления.

Под Двинском наша дивизия простояла ровно месяц, но он остался так памятен мне по многим «революционным картинкам», что лучше бы его и не было ни в моей жизни, ни в жизни родного полка.

Это было с 10 июня по 8 июля 1917 г. После разоружения пехотных частей — всему 1-му Кавалерийскому корпусу был дан покой. Полки нашей дивизии расквартировались по литовским и белорусским селам, и казаки полностью отдыхали и много пили местного сельского пива, приготовляемого самими же крестьянами. Вдруг получен приказ: «5-й Кавказской казачьей дивизии занять пехотные окопы». Наши казаки приуныли. Но скоро пришла «радость»: 1-й Таманский полк отказался идти в окопы, мотивируя, что — «мы конница», и просили наш полк «пид-дэржать йих», как выразились делегаты-таманцы, прибывшие к нам. Полковой комитет их не поддержал, но некоторые сотни полка выразили сочувствие им.

Горячий и гордый наш командир полковник Косинов, задетый этим до самой последней капли своей крови, — для спасения чести полка он решил бросить свой последний резерв, и если это не поможет, то уйти из полка. Так он нам говорил потом.

В один из дней, когда уже опадала дневная жара и было так приятно и мягко в воздухе, полку приказано было построиться в пешем строю и ждать своего командира.

За речкой, перед густым гаем леса, на большой возвышенной площадке, обрамленной холмиками, далеко за окраиной литовского села — «покоем» был построен наш полк. Казаки при шашках и при винтовках. Стоим и ждем, а почему — никто не знает. Ждем, конечно, командира полка?

Нам не видно ни села, ни мосточка через речонку. И первое было то, что мы услышали свой хор трубачей. А потом, из низины — показалась довольно внушительная колонна: впереди командир полка при полном банте своих боевых орденов, за ним, также при орденах, полковой адъютант подъесаул Кулабухов. За адъютантом следуют два урядника при

развернутом полковом Георгиевском штандарте, и за всеми ними — полковой хор трубачей. Картина была импозантная.

Увидев это, войсковой старшина Калугин скомандовал:

— Полк — смир-рно! Под Штандарты-ы-ы! Слушай! На-кра-ул! Гос-спод-да оф-фицер-ры!

Полковник Косинов, не обращая внимания на слова команды, с бледным лицом, очень красивый со своими черными седеющими усами, гладко выбритый — он направляется прямо к правофланговой 1-й сотне. Знаком руки он останавливает игру оркестра, и с адъютантом и со штандартом, дойдя до середины ее развернутого фронта, — остановился. Полковой развернутый штандарт с адъютантом — стали позади него. По всем правилам строевого устава, взяв под козырек и голосом оскорбленного начальника и воина, громко воззвал:

— 1-я сотня? Идете ли Вы на фронт со мною?!

Не только что казаки, но и мы, офицеры, не ожидая столь внушительно-трагического жеста со стороны командира полка, — как-то замерли от его слов. 1-я сотня, самая боевая и лихая в полку, немного озорная и, пожалуй, «самая революционная» (условно), возглавляемая добрым подъесаулом Поволоцким, которого сотня за это любила и называла за глаза «наш Володя», — она на три четверти своих голосов, довольно дружно, ответила:

— Идем! Господин полковник!

Ничего не отвечая 1-й сотне, — Косинов поворачивается направо и со штандартом направляется к моей 2-й сотне. От всей этой картины, так ударившей казаков по нервам, — теперь полк стоял, словно окаменелый. Полк уже знал, что от него хочет их горячий и гордый командир. Я быстро повернул голову в сторону сотни и только глазами повел по своим молодецким урядникам, испытывая их и внушая им — как надо ответить. На тот же вопрос своего командира —