Мы проходим несколько раненых казачьих лошадей с раздробленными ногами и брошенными без седел своими хозяевами. Спасительный мостик через Чамлык находится по ту сторону полотна железной дороги, через которое надо перебросить четыре линейки с пулеметами. Правее нас ека-теринодарцы и наши остальные три сотни с командиром Безладным — уже наметом идут к переправе. У мостика, по которому можно проходить только в колонне «по три», — образовывается «пробка». Я чувствую, что если мы еще «хлынем» туда, — то будет что-то невообразимое. Умышленно сдерживаю свою сотню в аллюре рысью. Наши лавы головных сотен и Зеленского, сокращая ширину фронта, идут уже раздробленными взводными группами.

Рядом со мной взвизгнул казак, как-то неестественно вздернулся в седле и склонился телом на переднюю луку седла. Его немедленно же подхватили два казака, но... он уже не дышал: пуля пробила ему голову с затылка.

Впереди нас, на рысях, кривляясь из стороны в сторону, четыре пулеметных линейки переваливают через высокую железнодорожную насыпь. Они идут наискось через нее. Поднялись. Они у рельсов. Но колеса линеек своими железными шинами, с визгом скользя по стальным рельсам, как по льду, никак не могут «взять» их. Кучера-казаки ставят линейки по перпендикуляру к рельсам, а нумерные-казаки, быстро соскочив с седел, приподнимают передние колеса. Рельсы «взяты». Линейки кубарем скатываются на другую, северную сторону полотна. Там уже для них появляется некоторое «мертвое пространство» от огня противника. На душе стало легче: пулеметы спасены. И все это делается под жестоким огнем красных, деловито, с полным сознанием необходимости.

1-я, 2-я и 4-я сотни перевалили полотно и это теперь — арьергард дивизии. Сотни смыкаются в колонны и крупной рысью, сдерживаемые своими офицерами, безостановочно устремляются к мосту и быстро проходят его. По обеим сторонам его, у водяной мельницы, у пролеска и у железнодорожного полотна — цепью залег 1-й Уманский полк полковника Жаркова.

Мои две сотни, отойдя чуть севернее уманцев, заняли позицию фронтом на запад. Скоро снялись уманцы, и вся дивизия двинулась в свои исходные пункты, откуда пришла сюда, для прорыва в тыл красным.

Младшим и подчиненным офицерам тогда не разрешалось критиковать действия своих начальников. Неудачу надо объяснить тем, что в набег дивизия шла шагом. Утренний рассвет застал ее в пяти верстах от Курганной; в бой брошен только один Корниловский полк, и он действовал не скученной массой, а разбросался лавами по фронту на пять верст; вся же дивизия остановилась у самого Чамлыка и не приняла участие в предназначенном набеге.

В то время у красных еще не было дисциплины. Они не ждали и проспали наше наступление. И если боковой урядничий разъезд силой в 10 казаков достиг и перерезал их главную магистраль основных сил с тылом дороги Михайловская—Курганная и успел захватить 30 подвод с овсом и хлебом, то что же могло быть, если бы дивизия, всей своей силой в пять конных полков, свыше 2000 шашек, на рассвете появилась бы у станции Курганная?!

Солнце перевалило за полдень. Казаки и лошади еще ничего не ели и не пили со вчерашнего вечера. Было нестерпимо жарко. А после неудачного боя — было нудно, досадно, тошно на душе. Вахмистр сотни, подхорунжий Харченко, доложил о потерях сотни: через него прошло 2 убитых и 8 тяжелораненых казаков. Лошадей же — гораздо больше. 10 процентов потерь для конницы — это много.

— А тот, что ранен в обе щеки? — спрашиваю его.

— Это не опасно, господин подъесаул, выживет. Я тоже ранен в обе щеки когда-то и — ничего! — докладывает он, молодецкий вахмистр, и показывает на свое лицо.

Действительно — у него, на уровне носа, на обеих щеках —■ два круглых шрама. Пуля прошла по хрящикам, и он совершенно здоров теперь.

К ночи приказано присоединиться к полку. У первого же большого степного колодца со срубом и корытом большой бадьей казаки достают воду и жадно пьют сами и поят своих изморенных лошадей. Мой конный вестовой из ведра дает пить моему Карабаху. Благородное животное с удовольствием, но совсем не жадно тянет холодную влагу, едва коснувшись воды своим маленьким изящным ртом. Он пьет воду мелкими глотками, и с каждым глотком его тонкие острые, всегда настороженные уши делают короткие, методичные движения вперед и назад, словно подсчитывают свои глотки воды — «раз-два, раз-два»... Выпуклые карие глаза всегда смотрят напряженно и «все видят кругом». Казак, держа ведро, смотрит на него любовно, улыбается и говорит:

— Як копэць...

— Хто? — спрашиваю его.

— Та Ваш кинь... ну, настоящый копэць! Пье и всэ бачэ! Добрый кинь, — поясняет он.

Копэць, копчик, т. е. — коршун, ястреб — это было очень меткое сравнение. Я это рассказал потом офицерам. Все посмеялись такому сравнению, и мой дивный, юркий как ртуть конь-залет с тех пор так и получил в полку кличку — «Копэць».

К ночи моим сотням приказано присоединиться к полку. В колонне «по три» Корниловский полк идет на ночлег к своим старым скирдам соломы.

— Командира 2-й сотни к командиру полка! — слышу вызов по длинной колонне полка.

Скачу вперед и представляюсь подъесаулу Безладнову.

— Первым долгом — опустите руку, Федор Иванович, и будем говорить просто. Выручайте! Я слышал, что вы были полковым адъютантом? Пожалуйста, примите должность! Адъютанта теперь у меня нет... Василий Иванович — убит!. — говорит он.

— Убит полковой адъютант?. Есаул Удовенко? Где?.. Когда? — закидываю его недоуменными вопрсами.

— Убит наповал... в голову, — печально сообщает он. — Выручайте! — повторяет добряк подъесаул Безладнов.

— К сожалению, не могу, — отвечаю ему.

— Почему, Ф.И.?

— Да должность полкового адъютанта стоит ведь ниже должности командира сотни! А потом — я хочу быть в строю, — отвечаю ему.

На ходу полка мы долго говорили об этом: он уговаривал, а я отказывался.

— Хорошо. Вы будете числиться командиром сотни, а адъютантство примите временно. Пожалуйста! А главное — выручайте. Я ничего не понимаю в канцелярской работе, — продолжает он. — И как хотите, но я вас не отпущу и прошу, как сверстника помочь мне.

Все это было сказано так искренне и так бесхитростно, что я согласился, подчеркнув, что это будет — временно.

В этом набеге командующий полком подъесаул Безлад-нов с четырьмя сотнями был на левом участке своего полка, по дороге на юг, на станицу Константинове кую. Со штабом полка, с ординарцами, крупной рысью — он так же отходил к мосту через Чамлык. Его пышные белые усы и красивый караковый жеребец под ним были видны нам ясно. К мосту мы подошли чуть позже него. Лицо его не выражало досаду и огорчение. О гибели полкового адъютанта есаула Удовенко, который и годами, и выпуском в офицеры из сотни Николаевского кавалерийского училища был гораздо старше его, он рассказывал:

— Василий Иванович шел позади меня. Вдруг я услышал его легкий окрик. Оглянулся назад и вижу, — он беспомощно склонился к луке своего седла. Казаки подхватили его за талию... но он был уже мертв: пуля пробила ему голову, сразив наповал. В таком положении его и увезли казаки, — закончил Безладнов.

19 сентября полк на биваке все у тех же скирдов соломы. Из станицы Петропавловской к нам прибыл командир бригады полковник Науменко. Все мы сидим в кругу, на земле, под скирдами, прячась от жары. Науменко очень жалеет об убитом есауле Удовенко, который был его полковым адъютантом во 2-м Кубанском походе, да и был почти сверстником его. Взгрустнув немного, он, ласково улыбаясь и глядя в мою сторону, спрашивает:

— А кто это вчера в бою надерзил генералу Врангелю?

Мы все переглянулись между собой, так как ничего не

знаем об этом.

— Скажите, не стесняйтесь, — продолжает он. — Об этом мне сказал сам Врангель. «Когда атака захлестнулась на правом фланге корниловцев, какой-то молодой офицер, — рассказывал Врангель, — подскочил ко мне и кричит: «Уезжайте вон отсюда, Ваше превосходительство! Иначе я Вас уберу силой! Я, — говорит Врангель, — вначале опешил от такой дерзости... но потом вижу: красные наседают... атака не пошла... думаю, а может быть, и правда, что тут мне не меето и надо уехать? И я уехал...», — закончил Врангель свой рассказ мне, — дополнил Науменко.