С ужасом вижу, как брат, лежа на спине, скорчив ноги в коленях, как маятник качается, переваливаясь с бока на бок. Лицо его черное, безжизненное и худое. Глаза впалые и прямой его нос сделался большим. Крупный, широкоплечий, былой богатырь телом и здоровьем, в лазаретном холщовом белье — он выглядел несчастным и беспомощным. Целую его в сухие губы и спрашиваю:
— Как?
— Горит... — чуть слышно тянет он, указывая на живот. — Пуля ударила под правую мышку... с Недреманной горы, сверху... и застряла где-то внутри...
Бегу к старшему врачу, называю себя и спрашиваю о степени ранения брата.
— Вы его родной брат? — переспрашивает доктор, и, получив подтверждение, добавляет: — Есть ли еще родственники у раненого?
Отвечаю утвердительно.
— Ранение смертельное... пуля задела брюшину и осталась там. Ему жить осталось немного. Вызывайте родственников попрощаться... — выложил мне все это доктор.
Стоит ли писать о моем душевном состоянии?! Дать телеграмму в станицу для вызова своих старушек, с указанием причины — знаю, что это совсем убьет их несчастных, только недавно потерявших нашего отца. Обо всем совершенно откровенно говорю своему начальнику и другу есаулу Мельникову, и он немедленно дает мне отпуск в станицу, чтобы лично и осторожно передать эту печальную весть и привезти сюда бабушку и мать.
С первым поездом спешу в станицу. Приезжаю ночью. Осторожно ведаю, что Жорж ранен, хотя и тяжело, но не опасно. За ним нужен уход родных. И уговариваю обеих несчастных женщин выехать немедленно в Ставрополь, ночью же. И только старшему брату рассказал всю правду.
Отправив их, в два часа ночи вернулся в дом и заснул тяжелым мертвым сном. Сквозь сон слышу церковный набатный звон. Слышу, но не могу понять — так ли это? Или это во сне мне грезится?
Самая старшая из трех сестренок, теперь оставшаяся «главой дома», 15-летняя гимназистка Надюша, быстро вскакивает ко мне в спальню и тревожно вскрикивает:
— Федя! Бьют в набат!.. Наверное, красные напали на станицу!..
Вскакиваю с постели, быстро одеваюсь, хватаю карабин и на кабардинской кобылице брата — скачу на площадь, в штаб гарнизона. Там от брата узнаю, что конница красных, силой до 200 человек, переправившись вброд через Кубань далеко восточнее станицы, сбила посты, ворвалась уже в станицу, подожгла ее в нескольких местах, заняла станичный Гетмановский железнодорожный разъезд и, разбившись на партии, бросилась по улицам станицы с криками: «Смерть казакам!»
Гарнизон станицы состоял из сотни старых местных пеших казаков, одного взвода таких же пеших казаков станицы Ильинской, взвода старых конных казаков под командованием кавказца подъесаула Храмова и офицерского взвода Дроздовского полка с двумя ручными пулеметами. Всего около 150 человек.
Население станицы, привыкшее к тревоге, всегда было начеку. Оно быстро взяло лошадей в хомуты, бросило готовые узлы всякого своего добра на мажары и вскачь бросилось на север, в степь. Отправились больше женщины и дети, а мужчины бросились в сараи, в сады, чтобы ждать и защищать свои хозяйства.
Головной дозор красных вскочил уже на церковную площадь и тут же был убит. Пластуны местного офицера подъесаула Бондаренко скорым шагом двинулись к Гетманов-скому разъезду, чтобы восстановить связь со Ставрополем, а главное — со станцией Кавказской, где находился штаб Дроздовского полка, которому гарнизон был подчинен. Конница Храмова бросилась на восток. И началась настоящая охота на ворвавшихся красных.
Некоторые казаки, застигнутые врасплох, остались в своих дворах в районе красных. Урядник и Георгиевский кавалер 2-х степеней Великой войны Яшка Мазанов из-за плетня, из винтовки, «ссадил» с коней двух красноармейцев. Один старик, из охотничьего ружья, также из-за плетня, ссадил третьего, схватил его винтовку и присоединился к своим. Со старым вахмистром Наумовым, старовером, участником подавления в Китае в 1900 г. боксерского восстания, скачем по самой крайней улице к Кубани. Здесь уже прошла «конница» (один взвод) храброго Храмова. В разных местах лежали свыше десяти зарубленных красноармейцев и столько же убитых пулями их лошадей. Красноармейцы все окровавлены и лежат в неестественно жутких позах. Все они молоды, не старше 25 лет, одеты в хорошую военную, защитного цвета форму старой армии. Один конь рухнул убитым на узком тротуаре между акацией и плетнем. Тут же и его хозяин красноармеец: их кто-то «ссадил» в упор из-за плетня, буквально защищая «свой порог и угол».
Горят дома, сараи, на гумнах не обмолоченный хлеб в снопах... Пламя красиво и методично, по сухому плетню, распространяется к очень богатому дому «под железом», и, если плетень не оттянуть, то через 10-20 минут загорится и этот нарядный казачий дом, покинутый всеми. Мы вскакиваем во двор, спешиваемся, ломаем плетень, оттягиваем его в сторону и этим обрываем движение «нарядного пламени», которое в своей ненасытности съедает все на своем пути.
Жутко и жалко было смотреть на горящее казачье добро опустевших дворов. И никакой и ниоткуда помощи и защиты! Все бежали из станицы, бросив все свое добро и спасая лишь свою жизнь. Ни на улицах, ни во дворах — ни души. Даже и собаки, как всегда, убежали с хозяевами в степь.
Часам к 8 утра — красные были сброшены под кручу. Станица лежит на очень высоком и обрывистом правом берегу Кубани, за которым, к самой реке, широко раскинуты плодороднейшие сады казаков — виноградников, жердели, яблок, слив, груш и других фруктовых деревьев.
Красные ушли тем же бродом, через который и пришли. Гарнизон стал подсчитывать «раны». На улицах подобраны зарубленными: две казачки, один мальчик-казачок и одна девочка-казачка, до десятка стариков-казаков, в коннице
Храмова в упор убит юнкер, и в Дроздовском взводе ранено три офицера.
На улицах станицы лежало 14 зарубленных красноармейцев и свыше десятка их лошадей. Старики приказали местным мужикам, сочувствующим красным, похоронить убитых красноармейцев, «где они хотят, но только не на станичном кладбище». К ночи жители вернулись в свои дома и... одни оплакивали своих погибших родных и близких, а другие — снесенное огнем свое хозяйство, нажитое десятками лет.
Этот набег красных, своей дерзкой смелостью и варварством, сильно напоминал набеги горцев на казачьи станицы времен Кавказской войны. Набег этот для красных был исключительно удачным. Такое их молодечество для нас было малопонятным и никак не вязалось с их общей распущенностью и недисциплинированностью. Но это было выяснено в тот же день: весь отряд был пьян.
В их районе, тут же у станицы, только на левом берегу Кубани, был винокуренный завод Лейбо. Перед набегом ими было выпито много. Это рассказал захваченный в плен черкес. Кроме того, ото всех трупов убитых разил тошнотворный запах спирта.
Характерный штрих: черкес заявил, что он был мобилизован красными. Наши кубанские черкесы, почти поголовно были «белые». Может быть, этот черкес и был «красным», но казаки этого не допускали и смотрели на него как на несчастную жертву, и старались даже не огорчать его излишними допросами, угощали табаком и весело, по-кунац-ки, улыбались. Улыбался и пленный черкес.
Старший наш брат взял на сутки отпуск у командира Дроздовского полка, коему был подчинен гарнизон, и, на второй же день, мы спешно выехали в Ставрополь, чтобы застать еще в живых меньшего брата.
В госпитале, у его кровати — бабушка и мать. Обе они заплаканы. Жорж по-прежнему «качался» на спине. Наш приезд, старших братьев, его обрадовал, но свою радость он выразил только слабой и беспомощной улыбкой своих всегда веселых глаз. У его смертного одра теперь собралась вся наша взрослая половина семьи. Секретно от несчастных женщин мы, братья, обратились к доктору — сказать нам правду. Он жмет плечами и говорит:
— Ранение смертельное... задета брюшина... он все время лежит со льдом... бывают случаи, что выживают, но —■ ручаться я не могу.
Мертвая жуть вошла в наши души. Но жизнь и служба должны идти своим чередом. Заплаканная мать и поколебленный в своем спокойствии брат выехали в станицу, я на службу, а у кровати умирающего осталась маленькая сухенькая умная и энергичная наша любимая бабушка, чтобы воочию перенести, уже не знаю, какой по счету, удар в своей долгой горемычной жизни...
