Полк стоял в спешенном порядке, не расходясь, держа лошадей в поводу. Возле нас целая ватага казачат-подростков в рваных бешметиках, в потертых шапчонках и в изношенных башмаках. С нескрываемым любопытством и детской наивностью они заглядываются в наши лица, рассматривают наше оружие, черкески, коней... и тут же громко делятся своими впечатлениями. Они словно слегка забыли «казачий строй» и форму казачьей одежды под гнетом красных и теперь, увидев все это, старались восстановить в памяти то, что было почти год тому назад. Они заглядывают казакам в рот, слушая малопонятную для них «мову» казаков-черно-морцев.
— А ты зачем суды пришел? — вдруг слышу я. И едва успел оглянуться на произнесшего эту фразу, как один подросток-казачок стал «дубасить» другого.
— Ты за что же? — кричу ему.
— Ы-ы... дык ета балынавик, дядинька!.. Када ихния тут были, — он нас бил... а теперь вот мы иво! — быстро проговорил мне казачок-подросток лет десяти.
Быть ему урядником, думаю: активный и смышленый. Но... война для всех! Даже и для детей. Не жуткая ли эта трагедия, — подумал я тогда, и мне стало как-то грустно.
5-ю сотню сотника Демяника оставляют здесь «для наведения порядка». Полку приказано немедленно идти в станицу Константиновскую, где и расположиться на ночлег. Полк круто поворачивает на восток. Врангель пошел в станичное правление говорить со стариками.
В станицу приходим почти ночью, когда казачки готовят «вечерять». Тьма на улицах — хоть глаз выколи. Станица большая. Квартирьеры не успели нас встретить, и полк блуждает по улицам. Во дворах слышится женский надрывающий душу плач и неумолкаемый лай собак. Это плачут жены тех казаков, которых красные мобилизовали и увели с собой.
— Што с ними будет?.. — причитает одна из них, встретившаяся нам на улице. Наконец квартирьеры нас нашли. Штаб полка, т. е. подъесаул Безладнов со мной, разместился в богатом доме. В семье одни бабы и дети-подростки. Сами, без наших слов, накрывают нам стол и, накрыв, просят кушать.
— Да где же хозяин? — как всегда запросто спрашивает Безладнов своим громким голосом. И старушка, крупная, представительная и еще бодрая казачья мать, которая в семье пользуется исключительным уважением, как глава патриархальной семьи, — она беспомощно и всхлипывающе заплакала, приговаривая:
— ...ак-каян-ныя... пагубили маиво сыночка...
Я сразу же все понял. И ее слова «акаянныя и пагубили», причитаемые в плаче чисто «по-линейски», — этим она сказала «все».
— Успокойтесь, бабушка... сядьте на скамеечку и расскажите, кого погубили? — ласково говорю ей, обняв за плечи. В это время вошла старшая сноха — высокая, красивая и величавая женщина лет тридцати. У нее очень грустное лицо. Видно, что свое горе она уже выплакала и теперь ее святая обязанность — «вести дом и пригождатъ дорогой свекровьюшке», потерявшей своего старшего сына-соколи-ка. А она... она будет только трудиться и плакать незаметно для других о расстрелянном своем муже. Она и передала нам кратко, что муж ее был урядником 2-го Лабинского полка и с войны вернулся прапорщиком.
— Мы богаты и очень почитаемы в станице. Муж был серьезный и такой хороший и уважительный для всех! Ну, конечно, пришли красные, арестовали... потом выпустили. Он скрывался... потом арестовали опять и... расстреляли. Не расстреляли, а исказнили всего, — закончила она, молодая вдова. Потом сняла со стены карточку. Он снят с казаками. Почти со скобелевской бородой, с благородным открытым лицом и с острыми наблюдательными глазами — перед нами стоял казак в погонах прапорщика. Это был характерный тип линейного казака, предки которого свой острый взгляд выработали в долголетней борьбе с храбрыми горцами Кавказа.
Их горе, их трагедия были так понятны нам, что я даже пожалел, что мы попали в этот дом. Тут у самого такое горе с гибелью нашего отца, а теперь вот у других... И горе этих женщин, их смирение и внимание к нам, освободителям, было так искренне, что даже разжалобило и Безладнова.
В этот день наш полк прошел около 60 верст и не настиг отступавшую пехоту красных. И надо признать, что этот отход-маневр красных был хорошо продуман и отлично выполнен.
«По данным штаба дивизии, силы, находившиеся против нас (т. е. Михайловская группа, Ф.Е.), исчислялись в 12-15 тысяч человек, главным образом пехоты, при 20-30 орудиях. Конницы было лишь несколько сотен.
Красные, имея пехоту на подводах, отходили чрезвычайно быстро. К вечеру наши части достигли линии станицы Чамлыкской и хутора Синюхинского, пройдя за день 40-45 верст. Колонна полковника Топоркова (1-й Запорожский и
1-й Уманский полки) нагнала в районе Синюхинских хуторов арьергард противника, нанесла ему поражение и захватила более 100 пленных, пулеметы и большой обоз», — так пишет генерал Врангель в своем труде «Белое Дело», т. 3, стр. 74 и 81.
А пока что мы сидим с Безладновым и возмущаемся тем, что мы буквально прозевали отход красной пехоты и никак не можем нагнать ее арьергард. И пять первоочередных полков нашего Кубанского Войска и Черкесский конный — все эти шесть полков Кубанской конницы распылены, действуют самостоятельно, скачут за красными по разным дорогам, скачут за красной пехотой и не могут нагнать ее. И это вместо того, чтобы все эти полки, цвет войска, собрать в один кулак и ударить всей силой в главный красный пункт его отступающих частей, на станицу Урупскую.
На Урупскую. Жуткая трагедия казаков
На утро следующего дня, 2 октября, получен приказ по дивизии:
1. Через Синюхинский хутор — наступать на станицу Урупскую.
2. Авангард — 1-й Запорожский и 1-й Уманский полки под командой полковника Топоркова (они ночевали в Си-нюхинском хуторе, Ф.Е.).
3. Главные силы — Корниловский и Черкесский полки, под командой подъесаула Безладнова, которым выступить из станицы с рассветом.
В назначенный час главные силы выступили. В голове идет Корниловский полк. Светало. На углах улиц стояли бабы-казачки, только что прогнавшие коров в стада. Мы тихо, спокойным шагом, проходим мимо них. Вдруг от одной из групп баб, наперерез голове колонны полка, смело и уверенно идет крупная казачка лет 45 с длинной сучковатой хворостиной и громко говорит Безладнову:
— Паслухай, што я тибе скажу!.. Мы Вас ждали как Бога, а ночью целый взвод черкесов насильничал маю дочь... и ана теперь не может встать...
Краска стыда и злости ударила мне в лицо. Безладнов пробурчал что-то, грубо выругавшись по адресу черкесов, и мы, не останавливаясь, проследовали дальше, оставив баб позади себя. Не останавливать же колонну войск и производить дознание. Да и можно ли найти виновных? Такова жуткая «картинка войны». Она еще тем жутка, что мы оба были возмущены, но не подняли вопрос и перед командиром Черкесского полка. Он был как бы излишним в боевой обстановке.
Главные силы шли шагом, не торопясь.. Спустившись в глубокую балку и по мостику пройдя болотистую речонку Синюху, колонна остановилась у окраины Синюхинского хутора, западнее его. Построив полки в одну линию полковых резервных колонн, фронтом на восток, Безладнов спешил их. Казаки и черкесы скоро принесли от жителей хлеб, молоко, пчелиный мед и принялись завтракать. Из авангарда полковника Топоркова не было никаких вестей, и мы не знали, где он находится.
Из Константиновской, на автомобиле, скоро появился Врангель. Приказав на месте ждать его распоряжений, он двинулся дальше через хутор, к авангарду. Не прошло и полчаса времени, как к нашей колонне подошла мажара. С нее весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать, — откуда и что? Все они были молоды, видимо, еще не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному — в маленьких папахах, в темно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут «на станицу», т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам в полурабочем, в полу-праздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой черной бородкой, подстриженной «по-азиятски». Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта — я беру ее, разворачиваю и читаю вслух:
