— Господин полковник!.. Восемнадцать лет прослужил на коне... и вот... потерял!.. — и при этом крутит беспомощно головой.
Я хорошо знал его рослого могучего гнедого коня, старого летами, но еще очень крепкого. Сам хорунжий Савченко крупный мужчина и немолодой. И мне его очень жаль, как он убивается по своему коню.
— Если бы к делу!.. Ну, а тут!.. Зачем все это было? — громко говорит он мне, чем точно выражает и мое личное мнение, да, думаю, — и мнение всего полка. Человек десять казаков так же трясутся на крупах лошадей своих товарищей. Двух тяжело раненных казаков поддерживают с обеих сторон в седлах, стараясь не отставать от сотен. Раненые казаки стонут и беспомощно болтаются в седлах. Оба ранены в живот, но перевязывать нет времени...
Я проклинаю свое малодушие перед Бабиевым, почему не отклонил, не настоял на ненужности этого набега, да еще в такое время, после такого пира всего полка, задуманного и организованного с благородной целью. На душе было полынно горько.
Бабиев со своим ординарческим взводом наметом двинулся в Дивное, а полк, перевязав раненых и усадив их на линейки вместе с казаками, потерявшими своих лошадей — шагом, устало, с досадой — также двинулся в Дивное. Я страдал морально. То, что я более чем два месяца так ревностно и так осторожно, деликатно созидал в понятии чести и благородной воинской дружеской дисциплине, — все это было словно похоронено в это утро. К вечеру умерли эти два раненые казака.
ТЕТРАДЬ ДВЕНАДЦАТАЯ Пикник у Бабиева
На второй день Святой Пасхи 10 апреля 1919 г., к вечеру — я и все офицеры полка неожиданно получили приглашение от Бабиева на ответный пикник, за селом, куда приглашались выехать верхом на лошадях и с хором трубачей. Сборный пункт у штаба дивизии. В приглашении сказано, что он, Бабиев, из Святого Креста, получил двухведерный бочоночек красного церковного вина и хочет распить его с родными корниловцами. Все угощение от него.
К 4 часам вечера мы выехали. Миновав село, открылся выгон. Вдали стояла ветряная мельница на бугорке. Бабиев шел впереди, нас всех выстроил в одну шеренгу. Идем шагом и, как всегда, весело перебрасываемся между собой шутливыми фразами. Вдруг Бабиев неожиданно выкрикнул:
— За мной!.. Чья возьмет!
И с места бросил в полный карьер своего горячего прыткого коня Калмыка. Под офицерами были довольно хорошие строевые лошади, но, конечно, не для скачек. Высокие и сильные кобылицы были только подо мной, есаулом Васильевым и сотником Литвиненко. Лучшая лошадь во всей дивизии Бабиева была под Васильевым, на три четверти английской крови, мощная, но спокойная.
Есаул Васильев не был «скакун». От неожиданности — мы также бросились в карьер, но — как попало, и тогда, когда Бабиев был уже далеко от нас впереди. Некоторые прыткие кони выскочили первыми. Моя кобылица, по кличке Ольга, — словно уловив чувство состязания, потребова-18 Елисеев Ф. И.
ла от меня «повод». Да и я сам был ущемлен — как лукавым подходом Бабиева, так и тем, что несколько подчиненных офицеров были впереди меня.
Сильными махами кобылица опередила всех и приближалась к Бабиеву. Я уже не сомневался, что опережу и его. И хотя он указал дистанцию до мельницы, но тут, не доходя до нее шагов двести, вдруг поднял руку вверх и громко скомандовал:
— СТОЙ РАВНЯЙСЯ СТО-ОЙ! — словами кавалерийского устава.
Уже шагом, на разгоряченных лошадях приблизившись к мельнице, — спешились, сбатовали лошадей. Вслед подошла личная тачанка Бабиева, с вином и закуской. Казаки быстро постлали на траве скатерти, и все расселись вокруг «по-азиятски». И началось очень дружное веселье, полковое семейное, без высоких слов и тостов. Полковой оркестр трубачей, у полкового флага с пышным черным конским хвостом на высоком древке, наигрывал нам свои мелодии. Мы пьем, закусываем, смеемся, говорим. Генерал Бабиев, словно равный среди нас. Офицеры полка веселые, радостные. Всего лишь третий день, как почти все получили высшие чины за боевую службу, за подвиги. Рады и веселы, в особенности есаулы, бывшие только «вчера» сотниками, перескочив через чин — Марков, Васильев, Лебедев, Мартыненко, Друшляков, Иванов, Твердый, Саша Клерже, Ма-лыхин. Как и рады многие сотники, засидевшиеся так долго в чине хорунжего, среди которых храбрый и самый остроумный и веселый Литвиненко. Все в новых погонах, и только я не надел погоны полковника до получения официального приказа по войску.
В разгар веселья полковой адъютант есаул Малыхин вдруг резко поднялся на ноги, вытянулся в отчетливую стойку «смирно», взял руку под козырек и как-то настойчиво и вызывающе спросил у генерала слово. Все офицеры сразу примолкли и повернули к нему головы.
«Что он хочет сказать?» — удивленно подумал я, когда за все веселье, если и были тосты, то короткие, семейные и которые произносились запросто и сидя на бурках с поджатыми по-азиатски ногами. Получив разрешение и опустив руку, но стоя как-то особенно щегольски «смирно», он начал:
— Я ездил... я старался... я бегал по Екетеринодару... я хлопотал и торопился назад, чтобы поспеть в полк к Святой Пасхе и порадовать всех офицеров с производством их в следующие чины... Все остались рады, все надели новые погоны, и только сам командир полка, полковник Елисеев, огорчает нас всех, оставаясь все в тех же своих погонах есаула...
И, как бы передохнув после такой тирады слов, он повернулся лицом к Бабиеву и, взяв вновь руку под козырек, резко и настойчиво выкрикнул:
— Ваше превосходительство!. Позвольте нам силой надеть на него полковничьи погоны?
— Взять его! — резко выкрикнул Бабиев; и толпа офицеров набросилась на меня, схватила за руки, повалила на спину... ближайшие выхватили кинжалы, мигом спороли погоны, а предусмотрительный Малыхин — уже держал в руках погоны полковника и английские булавки. Я уже не сопротивлялся. И через две-три минуты — они бросали меня вверх и вниз под крики «ура» и бравурную «тушь» полкового оркестра трубачей.
Малыхин был хорошо воспитанный и находчивый офицер. И, как потом оказалось, все это было сговорено заранее со старшими офицерами. После этого веселье как бы усилилось. Бабиев же, как всегда, был бодр и весел. Но вдруг он нескромно и гордо говорит:
— Никто из Вас не мог опередить моего коня!
— Если бы Вы не остановили нас, моя кобылица опередила бы Вашего Калмыка, — нарочно, шутейно, по-дружески, спокойно ответил я.
При офицерах я называл его на «Вы» и по имени и отчеству.
— Меня-a?! Моего коня обогнать?! — вдруг резко, удивленно и ревниво выкрикнул он. — Завтра же, на выгоне, прикажу расставить «вехи» на две версты по длине и выедем на состязание... и если Ваша кобылица обгонит моего Калмыка — то я отдаю его Вам бесплатно! Такой конь тогда мне не нужен! — добавляет он резко, нетерпеливо.
Все офицеры примолкли от такой неожиданности. Меня же «черт дернул» ответить ему, хотя и спокойно, но с некоторым ехидством:
— Хорошо... но, если Ваш Калмык обгонит мою кобылицу, я так же отдам Вам ее бесплатно.
Это еще больше «подлило в огонь масла».
— Если обгоню -— я не возьму Вашу кобылицу! — гордо говорит он.
— Если обгоню — я тоже не возьму Вашего коня, — вторю ему спокойным языком, принимая этот диалог с ним совершенно несерьезным. Все офицеры примолкли, зная властность Бабиева.
— Я тоже нэ взяв бы Вашого «Кимлыка» (Калмыка), як бы обигнав його на своей кобылыци, — вдруг громко говорит всегда находчивый и остроумный сотник Литвиненко, любимец Бабиева, и громко рассмеялся.
Засмеялись и другие офицеры, и вопрос был исчерпан. Но мне не понравилось такое заявление Бабиева. Я отлично знал его властность на первенство во всем и над всеми, но в спортивном мире подобное заявление совершенно недопустимо. И в конном спорте чинов и начальников нет! В 1910 г. в Екатеринодаре, на полковых скачках, 20-летний хорунжий Журавель далеко оставил позади себя командиров сотен, 45-летних есаулов Крыжановского и Аландера и те, после поражения — дружески жали руку молодому хорунжему, годному им в сыновья. А потом, в полковом веселье дружной офицерской семьи, какой может быть спор — у кого лошадь лучше?!
