Доложив, я смотрю, как и полагается, прямо ему в глаза. В те глаза, которые я хорошо знал, изучил и понимал их. И уловил в них, как они чуть дрогнули и... обрадовались. Чопорно, гордо, грудным голосом — он произносит: «Христос Воскресе!» и целует меня в губы три раза. Потом добавляет:
— Вы это искренне зовете меня на обед?
— Разве Вы, Николай Гаврилович, можете сомневаться во мне и в офицерах-корниловцах? — ответил ему.
Подать ему коня было делом одной минуты. У него никто не ходил шагом. И мы в седлах идем вдоль улицы. Он вновь осматривает мою кобылицу, а я любуюсь его энергичным, сильным, веселым и нарядным по-дикому калмыцким конем, которого вижу впервые. Светло-гнедой масти, с лысиной, две или три ноги «в чулках», физическая сила и задор выпирают во всем его красивом мускулистом теле и в особенности в выпуклых, энергичных и как будто злых, острых ясных глазах. При высоком и гордом поставе головы и шеи — у него очень широкий шаг. Глаза и уши остро направлены только вперед. И только изредка он повернет голову в стороны, будто хочет всем сказать, кто находится впереди и по сторонам: «смотрите, кого я несу на своей спине!» И Бабиев, и его конь — они, действительно, украшали один другого, а вдвоем — представляли редкого по красоте казака-кавказца.
Мы повернули за второй угол улицы. И когда он так неожиданно увидел группу конных офицеров-корниловцев до 25 человек, — недоуменно спросил:
— Что это значит?
— Господа офицеры встречают Вас, — ответил ему.
Медлительный сотник Марков как самый старший в
чине едва успел скомандовать: «Смирно! Господа офицеры!» — как Бабиев выкрикнул: «За мной!» и скопытка бросился в карьер вдоль улицы, к нашему штабу полка. Поднимая облачко сыроватой пыли, все офицеры кавар-дачком понеслись вслед за ним, преследуемые злым лаем собак, выскочивших из своих дворов.
Два длинных стола с яствами и напитками поставлены под прямым углом, буквой «Г», почему Бабиеву видны были все офицеры. В противоположном углу был накрыт стол для полковых трубачей, также с закусками и выпивкой.
Все мы в черкесках и при полном холодном вооружении. Бабиев впервые среди офицеров с тех пор, как принял дивизию. И он видит, как мало осталось тех, с кем он был тогда! Он внимательно рассматривает каждого со своего места, спрашивает меня их фамилии, какой станицы и прочее.
После первых рюмок были короткие тосты. Оркестр сопровождал их бравурной «тушью». Как принято в полку — офицеры садились за стол не по чинам, а по голосам для песен, кроме двух-трех старших, для представительства около Бабиева. И вот, когда офицеры-корниловцы запели свои песни, исключительно черноморские — душа Бабиева растаяла... Он сам хорошо пел, но линейные песни. И он любил в песнях казачьих гик, крик, свист, тарелки, бубен, зурну. Вообще — он любил «бум», а мы его услаждали, как и услаждались сами такими минорными и мелодичными песнями. Наконец, потешили мы его и веселыми песнями.
Много пелось и много пилось. Обед был долгий, многие размякли. Участились тосты. Самым интересным был тост хорунжего Литвиненко. Он не был особенно пьющим, но компанию поддержать мог и любил. Крупный, широкоплечий, широколицый, весь раскрасневшийся от выпитого — он попросил слова. Все примолкли, так как всегда ожидали от него и умного, и логичного, но чаще очень оригинального. Оно и вышло оригинальным.
«Хурунджый Лытвын», как называли его казаки, редко говорил по-русски, но зато его черноморская речь всегда была так образна и интересна, как редко у кого:
— Я пю (пью) за гэнэрала Бабия, котрый нас роздрачуе (возбуждает) на всэ!
Дальше ему не дали закончить... Громовое «ура», крик, смех — заглушили самые благородные его намерения. Бабиев, широко улыбаясь, понял это с самой хорошей стороны, и только сам автор этих слов недоумевал и возмущался, что ему не дали докончить его мысли, тоста.
Ненужное дело
Веселие продолжалось. Было уже за полночь. Вдруг принесли почтограмму от начальника штаба корпуса, генерального штаба полковника Егорова на имя Бабиева. Он просит прочитать ему тихо, и я читаю: «По агентурным сведениям, на Астраханский мост, что через Маныч, только что пришли две новые роты красных с пулеметами. Не находите ли Вы возможным выслать туда две сотни Корниловского полка, чтобы они, с рассветом, атаковали бы их и захватили в плен».
Мы оба удивлены подобным предложением, к тому же совершенно несвоевременным. Да и почему надо послать сотни от Корниловского полка, когда в селе стоят еще три кубанских конных полка? Бабиев решил не отвечать. Но через час пришло повторное предложение.
— Две сотни в 80 шашек не смогут конной атакой взять две роты в плен, — тихо говорю ему. — И если Вы будете настаивать, то должен выступить весь полк, — добавляю.
— Корниловцы — алла-верды! — встав, крикнул Бабиев.
— Якши йол! — как всегда, дружно подхватили все. И он прочитал всем почтограмму полковника Егорова — «выслать две сотни». К моему удовольствию — все были удивлены и молчали. Тогда Бабиев продолжил от себя:
— Я посылаю весь полк, и сам с Вами скачу на Маныч!
Дружное «ура» было ему ответом. И многолюдная зала
довольно уставших людей, громко загомонила голосами и топотом ног, быстро выскакивая на улицу, чтобы бежать к своим сотням, будить казаков и скакать к Манычу.
Я был настроен совершенно против такого несвоевременного набега, но настаивать перед Бабиевым уже не хотел, чтобы не иметь еще и «третью неприятность» и к тому же по боевому приказу. В душе и Бабиев был против, но предлагал ведь начальник штаба корпуса!..
Походный сигнал «Генерал-марш», пропетый всем хором трубачей, — не разбудил казаков в их хатах после торжественного и веселого дня Святой Пасхи. В общем, сотни долго седлали, собирались, строились. Мы с Бабиевым были нормальны, но многие офицеры сильно размякли от выпитого. И 12 верст к Манычу — полк все же шел широкой рысью, изредка переводя коней в шаг.
И как мы ни торопились, а к Манычу подошли с рассветом. Где этот Астраханский мост? каков он? — никто из нас не знал. Два раза мы его переходили только ночью, почему местность вокруг была неведома.
Бабиев оставляет с собой две сотни, пулеметную команду и хор трубачей к югу от места моста, а меня с четырьмя сотнями отправляет на восток, между двух паралельных полыней воды, пройдя которые, надо свернуть на север, перейти вброд заросли и атаковать красных с востока. Он же атакует с юга; при неудаче — обеспечит путь отхода моим сотням. Со мной чуть свыше 150 казаков.
Чтобы поспеть до полного рассвета — широкой рысью иду на восток. Впереди цепь головных дозоров. Со мной мужичонка-старик, проводник, на худой лошаденке без седла. Прошли версты три и видим — северный, левый Маныч будто сразу сузился, словно пересох. Мужичонка показывает рукой на север, сказав — что здесь его можно перейти вброд. Уже светало. Мы явно опоздали. И только что сотни повернули на север — как по ним зацокотали выстрелы с высокого берега красных. Это была конная застава противника, которая, рассыпавшись, скрылась за бугром. Мы и опоздали, и обнаружены. И когда перешли вброд и выбрались на плато, — было совершенно светло. Наступал день. Выбросив вперед 6-ю сотню под командованием за-уряд-хорунжего Черного, с остальными тремя сотнями, в линии колонн, последовал за ним. Сотни пошли сразу же широким наметом, а куда и на кого — не знали, как и не видели противника, — где он? И жаркий немедленный ружейный и пулеметный огонь сказал нам, что нас уже ждали... В головной сотне сразу же появились потери в лошадях. Несколько казаков с седлами в руках бежали нам навстречу. Рой пуль пронизал уже и мой густой строй. Скакавший впереди 2-й сотни хорунжий Савченко 2-й как-то неестественно запрыгал в седле... потом соскочил с раненого коня и бросился влево, к обрыву. 6-я головная сотня, не выдержав огня, повернула назад. Чтобы не быть смятым своими — шашкой указал сотням хлынуть также влево, к обрыву.
Все погибло, точно вижу я. Не хватало еще того, чтобы красные сбили заслон Бабиева и отрезали бы нам путь отступления... Вновь быстро перейдя заросли Маныча — на рысях, взводной колонной сотен, иду назад. Рядом со мной, за спиной казака, на крупе его коня — трясется хорунжий Савченко и горестно выкрикивает:
