1. Войсковой старшина Калугин — командующий полком.

2. Войсковой старшина Пучков — помощник по хозяйственной части.

3. Прапорщик Павлов — 2-й помощник по хозяйственной части.

4. Войсковой старшина Маневский — помощник по строевой части.

5. Подъесаул Кулабухов — полковой адъютант.

6. Подъесаул Винников — смещенный е должности.

7. Военный чиновник Чирсков — полковой делопроизводитель.

8. Ветеринарный врач Гиршберг.

9. Медицинский врач, зауряд-лекарь Жуков.

10. Полковой священник о. Чуб.

11. Полковой капельмейстер (фамилию не помню).

Начальником эшелона был командир сотни, подъесаул

Елисеев. Эшелон благополучно миновал Петроград и Москву, но под Воронежем был задержан. Местная власть потребовала сдачи оружия, заявив, что пропуск может дать только воронежский совет рабочих и солдатских депутатов. С неизменным и верным своим помощником, председателем сотенного комитета, младшим урядником Волобуевым, с передаточной станции, что в семи верстах восточнее Воронежа — в специальном паровозе — прибыли в Воронеж.

Была ночь. Мы в комитете. Грязь, окурки, колбаса, куски недоеденного хлеба, дымный чад от курения, девки с подрезанными волосами и с папиросами в зубах, какие-то солдаты, рабочие — все это было наглядным показателем очага красной власти Воронежского района. Умный и энергичный Волобуев даже обрадовался этой картине, чтобы лучше действовать. Он еще в дороге сказал мне, чтобы я больше молчал, а говорить будет он. Мы оба были в черкесках и при холодном оружии, т. е. при шашках и кинжалах. И он умело говорил с ними. После долгих препирательств нам дали право двигаться дальше.

Замечательные картинки в дороге. Мы, офицеры, свободно выходили на всех станциях и гуляли возле своих вагонов. Толпы солдат везде и всюду. Глядят недружелюбно. Полковник Жуков — высокий, стройный, красивый, в шубе-черкеске, застегнутой на все крючки, в высокой крупного курпея каштановой папахе без залома, заложив руки за спиной, спокойно прохаживался у вагонов. Наши же казаки — активно шныряли везде, никого не впуская в свои вагоны. Поезд воинский, вооруженный. И потом уже казаки рассказывали:

— Што?.. Великого князя везете с собой?.. На трон готовите?

Это солдаты говорили о полковнике Жукове. Он действительно был очень породист и молодым офицером служил в Конвое Его Величества.

На станции Миллерово произошла та же сцена и требование сдать оружие. Но здесь мы были уже смелее. Дыхание донских степей, родной казачьей земли давало нам моральные силы. Здесь был уже фронт «против Каледина». После томительных переговоров с красным командованием, и опять-таки ночью -— эшелон был пропущен, и мы вошли «в стан белых».

Полковой священник отец Чуб, казак-черноморец, юморист и добряк — на радостях, что мы достигли Белого Стана, — он заявил, что в церковной двуколке есть несколько бутылок красного вина для богослужения и экстренно можно использовать их только с разрешения заведующего хозяйством. Он же, священник, против этого ничего не имеет... Заведывающий хозяйственной частью полка войсковой старшина Пучков, добряк по натуре, могущий поддержать веселую компанию, немедленно же дал разрешение. Финны нам отвели для офицеров маленький вагон 2-го класса. Разместились мы в нем очень скученно. И присутствовавший здесь командир полка Калугин, также человек добрый и компанейский, но немного пунктуальный -— с улыбкой и беспомощно только развел руками...

Отец Чуб энергично достал вино, открыл бутылки, и мы, как драгоценную влагу — выпили с исключительной сердечностью. На всех нас тогда нашла какая-то, еще нам неизвестная, теплота чувств друг к другу, словно невысказанная любовь, так долго скрывавшаяся в наших сердцах в течение всей долгой войны. И если не боевые действия, не повседневные встречи в суровой боевой обстановке, если даже и некоторые разгульные кутежи, когда душа мягчает и люди не в меру откровенничают, — если все эти случаи никогда и никого на эту исключительную теплоту не толкнули, — то эта толика церковного красного вина, после всего пережитого, она дала толчок к накопившимся добрым доверительным чувствам друг к другу.

Первый эшелон на станции Кавказской

Из Ростова дал телеграмму в станицу Кавказскую, на имя Атамана Кавказского Отдела, полковника Репникова*, с обозначением часа прибытия эшелона на станцию Кавказская, прося сообщить в станицы и лично встретить головной эшелон, идущий с полковым штандартом и штабом полка. Со станции Тихорецкой дал вторую телеграмму, с точным подтверждением часа прибытия. На железнодорожную станцию Кавказскую эшелон подошел к 12 часам ночи на 22 декабря старого стиля (в дороге были 14 дней).

Подходя к вокзалу, хор трубачей из вагона огласил ночную тишину полковым маршем. Песенники хватили зычно песни, также из вагонов. Наш поезд был направлен между многими товарными поездами и тихо, в ночной мгле, остановился где-то далеко от вокзала. С большой группой песенников, в черкесках и при кинжалах (без шашек), с песнями — иду к вокзалу, в надежде, что там нас ждут родственники и власть.

Мы там. Но вокзал обоих классов полон спящих солдат и -— никого, ни властей, ни родственников казаков. Наши чувства омрачились болью в душе. На нас, воински подтянутых, хотя и без погон, но с Георгиевскими крестами урядников и казаков — солдаты полусонными глазами посмотрели недоумевающе и вновь склонили свои вихрастые нечесаные головы ко сну... Огорченные, разочарованные и смущенные — мы уже без песен вернулись в свои вагоны, в ожидании более радостного утра следующего дня.

С вечера — были только заморозки и никакого снега. А, проснувшись поутру, — все было занесено снегом. Сама природа, словно очищая прибывших из красного ада, закрыла, засыпала наш «революционный след» своим белым чистым снежным покрывалом и как бы говорила: «Казаки! Начинайте свой новый Белый путь!»

Но не тут-то было... Утром выхожу из вагона и, к своему ужасу, вижу: казаки, кто как попало, разгружают своих лошадей сами, без подмостков, а прыжками вниз. Они седлают лошадей, и каждый выезжает самостоятельно к себе в станицу. Сваленное сотенное имущество валяется в снегу... Все словно на базаре, а не в воинской части. Почти все казаки выпивши. Всегда стойкий вахмистр сотни подхорунжий Толстов с грустью и с нескрываемым возмущением докладывает: «Никто и никого не хочет слушаться!»

— А штандарт? — говорю ему. — Его же надо торжественно отвезти и поставить в церковь Кавказской станицы! Соберите казаков попутных станиц и внушите им эту мысль! — диктую ему полупрнказание, которого теперь уж никто не слушает...

Из Екатеринодара прибыл законный командир полка полковник Косинов. В офицерской защитной шинели-пальто и в погонах, — но событиями оторвался от полка. Он привез приказ от войскового атамана полковника Филимонова, что «для охраны войскового порядка — расквартировать сотни так: две на хуторе Романовском, две на станции Гулькевичи и две в станице Кавказской». Но это было безнадежно, в чем он и сам убедился. Исполнив формальность, наш мужественный духом, законный командир полка Георгий Яковлевич Косинов вернулся назад в Екате-ринодар, чем и закончилось фактически его пребывание и власть в полку.

Выгрузились. Все господа офицеры, как и громадное большинство казаков моей 2-й молодецкой сотни, признанной самой стойкой в дисциплине — двинулись самостоятельно в свои станицы. Что 2-я сотня была самая стойкая и надежная — показывает тот факт, что с нею шел на Кубань весь штаб полка, полковой Георгиевский штандарт и денежный ящик. И вот, возле штандарта — собралось человек 30 урядников, приказных и казаков из 135 наличного состава сотни. Собрал взвод казаков, выстроил в конном строе, вынес из вагона наш дедовский штандарт и — двинулся в Кавказскую, в главную станицу отдела, где я родился, рос и учился.

Мы вернулись с войны

Мы возвращались с войны — долгой и упорной. За эти годы мы так много видели и испытали и... все потеряли. Даже и воинскую честь. И наш молодецкий 1-й Кавказский полк, гордость станиц, его формировавших, — теперь возвращался с войны так бесславно. И свой штандарт полковой — сопровождает только 30 казаков.