Красная улица в станице Кавказской начинается сразу, обрубом, где когда-то были ворота и вал, как защита от черкесов. А до начала улицы, насколько хватает глаз, — шел широкий шлях из Романовского. По нему и двигалась наша конная группа со штандартом, с широким полковым флагом на высоком древке и с сотенным своим цветным значком. Душа рвалась наружу от радости, что мы уже дома, и от пережитого горя в месяцы революции. И вот тут-то, как встречается в описаниях «возвращение казаков с войны» с песнями, со стрельбою у кургана — все это стихийно толкнуло нас на песни. В этом строе 30 казаков — почти все были вахмистры и урядники, отличные песенники. Здесь была «вся соль

2-й сотни». И строевые песни грянули во всю свою мощь.

Наш елисеевский дом отца стоит пятым — от обруба Красной улицы, против старых зданий управления Кавказского отдела. Под косым углом — из него далеко видно все движение по шляху, как и дом виден еще издали на его высоком фундаменте. Группа вошла с широкой песней в улицу. На парадном крыльце вижу бабушку, мать, брата Андрея*, хорунжего, с супругой и сестренок. Бабушка и мать, вперив глаза в нашу сторону, плачут от радости. Три сестренки-гимназистки —- заерзали, забегали по парадному крыльцу от радости, увидев меня. Наш отец, в папахе и с окладистою бородою, стоя внизу, у калитки забора, — строго, серьезно смотрит на приближающуюся конную группу казаков. В его позе, в его лице — никакой радости.

Умный был наш отец. Видел он, опытный старый казачина в свои тогда 49 лет, что — так с войны не возвращаются! Все видел он... И, главное, видел, что все мы были без погон, в том числе и его сын-офицер... Это не только позор, но это никак не могло уложиться в его честной голове, — почему без погон? За что? Вот почему он и смотрел на нас своим мертво-спокойным взглядом. Все и всегда видел он своим ясным умом, и только одного не смог увидеть он, предугадать, что ровно через три месяца он будет расстрелян красными за то, что «учил детей»...

Не доезжая несколько десятков шагов до своего двора, бросаю вахмистру Толстову — «управляй!», а сам скопыт-ка подскакал на своем белом прытком кабардинце к парадному крыльцу — с седла и наскоро целую всех. Отец без улыбки — подставил мне свои холодные сухие губы... Любил же он меня в семье — крепче всех. «Потом, потом!» — бросаю всем и — вновь к строю, к казакам, к песням строевым, надрывающе прощальным и, как оказалось, в последний раз поющимся.

Песня строевая лилась по широкой и нарядной Красной улице, самой старой станицы на Кубани. Слезно рыдали казачки-бабы в своих платках, облокотившись на заборы. Они-то, родные наши страдалицы-затворницы, остро понимали, что значит «первоочередной полк»! Он был красота, мощь, необходимость казачьей службы! И вот, теперь, «первоочередной полк» идет с войны такой куцый и так бесславно закончивший ее...

На грязной от слякоти и снега станичной площади перед церковью — выстраиваю свой взвод развернутым фронтом.

Привычную церемонию «унос штандарта» ничем не изменить, почему и командую:

— Под штандарты-ы!. Шашки-и... ВОН!

Сотенный трубач младший урядник Ильин, казак станицы Новопокровской трубит-пиликает «соло» так скучно... Скидываюсь с седла, подхожу к штандарту в черном кожаном чехле и со штандартным старшим урядником 5-й сотни Коровиным, казаком станицы Терновской (высокий, стройный, красивый блондин) — в чевяках шагаем по грязи и снегу, направляясь в церковь (ассистента-уряд-ника фамилию не помню). Я держу руку под козырек. Случайные старые казаки на площади, уже привыкшие к революционной анархии, недоуменно смотрят на все это. Внесли. Прикрепляем штандарт к правому клиросу. Склоняюсь на одно колено, крещусь... Со щемящей горестью целую дорогое и так знакомое мне древко. Встаю вновь на колено, крещусь и отступаю два шага в сторону. Молодецкий Коровин и его ассистент-урядник следуют моему примеру. Они набожно крестятся, становятся на колени, кладут земной поклон, встают и целуют древко. Потом все трое крестимся вместе еще раз, кланяемся, поворачиваемся и выходим из церкви. На площади еще раз перекрестились, надеваем папахи и идем к своему взводу. Сажусь в седло и командую:

— Шашки в но-ож... НЫ!

Жуткий миг!. Этою командою словно все прикрылось, скончалось... И этою командою скончался наш славный полк после векового своего существования, с 1803 г.

«Вынь патрон — перестань стрелять!» — есть еще один характерный сигнал. Но — «в ножны!» — символичнее и хуже. Вложив шашку в ножны, словно захлопнул за собою дверь н а в с е г д а...

— Спасибо, братцы, что довезли штандарт! — говорю с коня казакам. — Военная служба окончена!.. Теперь вы свободны!.. Можете ехать по домам!.. А кто хочет попрощаться — так за мною, в дом моего отца, на обед!

— Значковые! За мной! — сказал и крупной рысью своего сильного коня двинулся назад вдоль Красной улицы.

Десятка полтора урядников, привязав под сараями своих лошадей и заложив им на корм «отцовской люцерны», с полным вооружением, с винтовками в руках, снимая папахи и крестясь на иконы, вошли в наш дом. В доме все мигом забегало, затормошилось от радости. Вновь объятия, поцелуи. И по казачьим традициям — со всеми членами нашей семьи целовались и вошедшие казаки-урядники. Как в каждом казачьем доме — у нас была полная чаша: и вареного, и пареного, и копченого и засоленного в бочках — огурцов, капусты, помидор, слив, винограда, арбузов... Стол был накрыт в изобилии. Казаки, поставив винтовки в угол, сели за стол. Вместо отца — бабушка посадила меня «под святой угол». Сегодня ее внук почетный человек.

Разместились. На столе несколько графинов водки, а яств, солений — не перечесть. По традиции, без благословения, без тоста главного за столом — никто не может притронуться к еде. Налили всем рюмки. Так все было аппетитно!

Как «главный» теперь за семейным столом и «герой войны» — встал я с бокалом в руке. Встали так же все — и урядники, и семья. Попросил их сесть, так как говорить сидячим — легче, видя их всех. Все сели. Молчание. Вес сосредоточились.

— Братцы... — тихо, спокойно начал я. — Война окончена... мы дома...

Что случилось со мной, — не знаю и теперь, но «что-то» резко схватило меня за горло... остановился язык... кровь бросилась в лицо и я... разрыдался как дитя, упав головою на стол. А за мною зарыдали все, в особенности женщины. Но отец!.. Такая умница и гордость! Пышная борода и густы усы. При других — одно горделивое достоинство! Отец трех сыновей-офицеров! И он разрыдался...

Вот это называется — радостное окончание войны?! Это был еще один психологический разряд души, как и при выборах в Финляндии командира полка и нас, офицеров. То, что мы пережили в революцию, — вышло наружу. Это было все то, что мы так долго скрывали под своим военным мундиром, сдерживали в себе, и что теперь так безудержно вырвалось наружу в семейном кругу, среди своих близких.

Полковыми песнями сопровождался наш многолюдный тогда и так памятный обед, на общую радость и веселье всех присутствовавших. Много было душевного откровения в тостах и в разговорах.

Обед закончен. Все урядники подходили к нашей старой казачке-бабушке, потом к нашей матери, к сестренкам, к отцу. Всех благодарили и обязательно целовались в губы. Со мною они прощались как братья, с которыми я окончил что-то большое и страшное и теперь идущее в неизвестность... Полк ведь еще не был демобилизован! Для полковой истории приведу их фамилии потомству.

1. Подхорунжий Ф.И. Толстов, вахмистр сотни. 2. Подхорунжий Федоров, взводный 1-го взвода. 3. Вахмистр Шевляков, взводный 2-го взвода — все казаки станицы Те-мижбекской.

Казаки станицы Дмитриевской: 4. Подхорунжий Копа-нев (первый), взводный 3-го взвода. 5. Вахмистр Чусов Трофим, сотенный каптенармус, дивный 1-й голос. 6. Младший урядник Докукин. 7. Младший урядник Сапегин Герасим, дивный запевала, бархатный баритон. 8. Приказный Рыбал-кин, выдающийся 1-й подголосок.

Казаки станицы Новопокровской: 9. Младший урядник Кароченцев Андрей, сотенный артельщик. 10. Младший урядник Фендриков, 1-й подголосок и танцор. 11. Младший урядник Ильин, сотенный трубач. 12. Младший урядник Абеленцев Андрей, певец, танцор и наездник.