Так вот: к этому Гришке Писаренко я шел «для объяснения» по политическому моменту и... он меня «требовал» к себе. Трудно найти большую иронию революции...

Моя 2-я сотня вся в сборе. В кругу ее Писаренко — в черкеске и при шашке.

— Здравствуйте, Григорий, — говорю я ему и, как всех своих станичников полку, называю по имени.

— Здравия желаю, господин подъесаул! — отвечает он по-строевому, взяв руку под козырек.

Бросив глаз на сотню, на урядников — вижу, что здесь уже много было говорено до меня и дело, видимо, плохое...

— Як Вам по службе, господин подъесаул, — немного ехидно говорит он. — От полка требуют постановления — за кого мы — за Керенского или за Корнилова? Как известно, Ваша 2-я сотня вынесла постановление за генерала Корнилова... но Корнилов теперь отрешен от должности Керенским... к нам приехали из Выборга матросы... они ждут ответа... все сотни стоят за Керенского... теперь нужен официальный ответ от Вашей сотни! Сотня не хочет сказать своего мнения без Вас. Что Вы скажете на это? — внятно сказал Писаренко, довольно смело и чуть победоносно.

— Вот нате, прочтите телеграмму Керенского, — добавляет он и дает ее. В ней было сказано «об измене генерала Корнилова»...

Я почувствовал полный провал, но совершенно не хотел менять своего слова перед сотней, как и не хотел богохульствовать перед высоким именем генерала Корнилова и лицемерить «в преданности Керенскому»...

— Моя сотня вынесла постановление, что она исполнит приказ своего Главнокомандующего, — говорю я Писаренко. — Сотня не высказала, что она идет против кого-то... Как воинская часть, она исполняет приказы Главнокомандующего... — напрягаю я всю свою логику и говорю Писаренко, не вдаваясь в подробности.

— Да нет, господин подъесаул! Все это мне как председателю полкового комитета уже известно... Вы не хитрите, а скажите прямо — за кого Вы? За Керенского или за Корнилова? — перебивает меня ехидно нетерпеливо довольно неглупый Писаренко, но сейчас он нервный и желчный. Он так поставил вопрос ребром, что изворачиваться мне уж не было никакой возможности.

Казаки сотни окружают нас, слушают и молчат. И, несмотря на это, я совершенно не хотел кривить душей и изменить свои чувства к генералу Корнилову. Я напрягаю всю свою волю и логику и отвечаю ему:

— Так вопрос ставить нельзя. Правители меняются. Полк присягал Временному правительству, когда во главе его еще не стоял Керенский... мы до сих пор верны своей присяге (в которую никто из нас не верил, и принесли ее шаблонно). Ведь может уйти и Керенский... и тогда что? — внушаю я Писаренко и почувствовал, как казаки сотни легко вздохнули после этих слов.

Я вижу, что и Писаренко поставлен в тупик этими словами. Но я знаю, что это еще не есть «мое оправдание», и вопрос сейчас во всей России и армии поставлен именно между двумя этими лицами — между Корниловым и Керенским, но отнюдь не между Временным правительством и Главнокомандующим. Эти два лица стали двумя противоположными политическими лагерями, и баллотировка идет такая: Керенский — защита революции, а генерал Корнилов — контрреволюции.

Умный Писаренко понимал мою душу. Думаю, что в душе он и сам был сторонник генерала Корнилова в силу своего характера и ясного понятия им воинской дисциплины, которую он любил и следовал ей всегда точно. Но, как председатель полкового комитета и как понявший полный провал выступления генерала Корнилова, к тому же «прижатый к стене» делегатами-матросами — он уже должен был идти только за Керенским.

— Все равно, Федор Иванович, — отвечает он мне более мягко. — Вы говорите очень складно, но это Вам не поможет... Все пять сотен вынесли постановление за Керенского и вот задержка только за Вашей сотней. И Вы не допустите, штобы через Вас пострадал «увесь» полк, — говорит он уже со станичным выговором слов.

Он поставил вопрос вновь ребром. Я чувствовал, что «тону»... А Писаренко продолжает:

— И хуже будет, если в Вашу сотню приедут сами матросы... я и так едва уговорил их остаться там и прибыл сам, чтобы уладить вопрос.

Жуть вопроса еще заключалась в том, что пять матросов, прибывшие в наш полк, бесцеремонно «вынимают из полка душу». Без всякого сопротивления одной тысячи вооруженных казаков. Я понял полную бесполезность борьбы, которая окончится все равно победой темных сил, а для меня может окончиться совсем печально...

— Хорошо! Мы напишем сейчас же постановление, — говорю ему, беру бумагу и пишу: «2-я сотня 1-го Кавказского полка верна своей присяге Временному правительству и подчиняется всем его распоряжениям».

Писаренко протестует и настаивает, чтобы сотня указала, что она стоит именно за Керенского. Это задело казаков. Раздались грозные голоса из толпы. Вахмистр сотни Толстов, бывший начальником Писаренко по учебной команде, который отлично знал его характер, — окрысился на него зло и негодующе. Председатель сотенного комитета Козьма Волобуев, развернувшись плечами и ударив кулаком по столу, выкрикнул с грубой руганью:

— Да што ты еще хочешь от нас?.

Но Писаренко не растерялся. Он подчеркнул, что матросы точно ему сказали — «в полку имеются открытые «корниловцы» — это 2-я сотня с их командиром и их надо извлечь».,. Дело принимало неприятный оборот. Надо было как-то выкручиваться.

— Послушайте, Григорий, — говорю ему. — Мы даем исчерпывающую резолюцию. Мы идем за Временным правительством, а там уже дело Ваше уметь внушить матросам. Нельзя же писать — вчера за Корнилова, а сегодня за Керенского! Таким резолюциям грош цена! — закончил я.

Писаренко смотрит на меня и что-то обдумывает.

—- Хорошо, господин подъесаул! Я доложу и подтвержу, что и Ваша сотня стоит за Керенского. Но смотрите! И не подведите! И чтобы этого больше не было! — уже угрожающе закончил он.

Писаренко ушел. С разбитой и буквально оплеванной душей остался я среди казаков своей сотни. Мы все чувствовали полное свое банкротство и некоторый стыд и страх. Настолько была сильна стихия революционного разрушения.

И еще один эпилог

После всего этого, ошеломленный и оскорбленный, — я пребывал в некоторой прострации и не интересовался, что происходило в полку. На третий день меня вызвал к себе командир полка полковник Косинов и неловко, словно не находя подходящих слов мягко сказал:

— Федор Иванович... Вы знаете, как я Вас люблю, ценю и уважаю... поэтому — я хочу Вас спасти... Поезжайте в отпуск на Кубань... или — куда хотите. Одним словом, дорогой Ф.И. — хоть временно, но Вы должны удалиться из полка...

Я слушаю его и ничего не понимаю, почему и смотрю на него широко раскрытыми глазами и удивленно вопрошающими. А он, передохнув, продолжал:

— Вы, Ф.И., наверное, не знаете, — какой разговор со мною вел полковой комитет? Я боюсь, что Вас могут арестовать, а у меня нет власти защитить Вас. — И закончил: — Уезжайте, ради Бога, из полка...

Он боялся вторичного приезда в полк матросов, о чем говорил ему полковой комитет. Все это было для меня такой оскорбительной неожиданностью, что я, подтолкнутый чувством гордости и злости, заявил неподкупному своему командиру полка, что из полка я никуда не уеду и только прошу ставить меня в курс революционных полковых событий. Он беспомощно развел руками и ответил в минорном тоне:

— Я Вас понимаю, Ф.И. Я хочу Вам только добра... вернее — я хочу Вас спасти.

. Что говорил полковой комитет Косинову — я и не допытывался, так как точно знал, — они протестовали против стопроцентной поддержки мной и моей 2-й сотней генерала Корнилова. И я не только что не испугался возможного моего ареста, но и был уверен, что он не сможет совершиться, во-первых, — по неустойчивому политическому состоянию и полка и полкового комитета, менявших свое настроение в зависимости от событий, а во-вторых, — в пятидесяти шагах от моей комнаты, у въезда во двор дачи Светлановки, квартировала полусотня казаков с преданными урядниками, которая на мой зов выскочила бы в защиту и в одном белье, но с винтовками в руках.