Узнав о поведении полкового комитета, сотня предложила мне на ночь ставить часового у входа в дом. Отказав в подобной защите, предупредил, чтобы они держали глаза и уши остро. Как и предполагал, абсолютно ничего не случилось. Шаткие тогда были казаки...
Мой конфликт с сотней
Вахмистр докладывает, что в сотне не совсем спокойно. Оказалось, что их упрекают другие сотни в том, что она слепо последовала своему командиру, «явному корниловцу». Это меня задело. Надо было действовать, чтобы сохранить духовный настрой сотни. На вечернюю «зарю» я вышел при шашке, как знак, что присутствую официально.
Под фигурным фонарем с газовым освещением — сотня стоит «смирно», как и в мирное время.
— До меня дошли слухи, что Вы недовольны мною... — начал я в тишине августовской мягко-прохладной ночи грустным голосом. — Недовольны тем, что Вас якобы через меня другие сотни называют контрреволюционным именем «корниловцы». Вы меня хорошо изучили. Так заявляю вам, что я не только удивлен Вашим мнением, но и оскорблен им, чего никогда не ожидал от Вас. Оказывается, что вся моя работа для сотни за все эти месяцы революции считается Вами вредной. Я Вас никогда не уговаривал зря, а только рассказывал и Вы шли за мною. Теперь это окончится. С завтрашнего дня я буду Вашим командиром сотни только официально. Делайте в сотне, что хотите. И в сотню, которую я так любил, — частным порядком я уже не появлюсь...
— Разойтись! — сухо скомандовал я и тихим шагом, с мрачным настроением, пошел к своей даче.
Сотня не сдвинулась с места. Войдя к себе в комнату и глянув в окно, увидел: вся сотня собралась в большой круг, и взводные урядники оживленно что-то говорили казакам. В тот памятный вечер у меня происходила своя личная трагедия. Вне своего полка, а теперь вне своей сотни — в те жуткие дни революции, когда казаки не верили своим офицерам, — я уже не находил интереса к военной службе...
Куда же идти? Куда же бежать от общего горя? — думал я. И как единственное утешение и моральное удовлетворение, и как единственное место, где можно еще работать — я нашел. Это было Оренбургское казачье военное училище, так мне дорогое всегда. В ту же ночь я написал рапорт начальнику училища с ходатайством о зачислении меня сменным (курсовым) офицером училища. Полковой адъютант подъесаул Кулабухов выдал мне «Краткую выписку» из послужного списка, а командир полка полковник Косинов со своею похвальною аттестацией — отправил все в Оренбург.
Трехгодичный курс Оренбургского училища 1910-1913 годов я окончил отлично, взводным портупей-юнкером, имея два золотых жетона за гимнастику и джигитовку, а теперь, на этой войне, — награжден всеми боевыми орденами до Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом включительно. Шанс приема мне рисовался возможным.
Через несколько дней пришло уведомление, подписанное начальником училища, Генерального штаба генерал-майором Слесаревым, что подъесаул Елисеев Феодор зачислен кандидатом на должность сменного офицера. Генерал Слесарев, терский казак, был начальником училища, при котором я прошел курс военного образования. На душе стало легче.
Прошло дня два-три. Поздно вечером сижу в своей музейной комнате с высоким потолком и с тяжелыми шторами на окнах и что-то пишу. В комнате тишина. Все средневековые доспехи рыцарей, украшающие стены, своим холодным металлом только давят на душу. Я всегда чувствовал некоторую неприятность, когда, входя в свой кабинет, проходил мимо парных рыцарей в металлических бронях с опущенными забралами, стоявшими часовыми у моей двери. Проходишь, словно между двух скелетов в два человеческих роста. Да еще в темноте. Невольно содрогаешься... А теперь, когда на душе так грустно и одиноко, — все это в особенности неприятно.
Вдруг слышу шуршание многих пар сапог в коридоре и топот людей. Потом робкий стук в дверь и голос вахмистра Толстова:
— Господин подъесаул... дозвольте войти?
— Входите... — негромко отвечаю.
В раскрытую дверь входят: вахмистр, все взводные урядники — Федоров, Копанев, Шевляков, Маслов, председатель сотенного комитета Козьма Волобуев, сотенный каптенармус урядник Чусов (мой учебнянин) и запевалы-урядники Фендриков и Сапегин. Все в черкесках и при шашках. Сняли папахи, взяв их по-уставному, как «на молитву». Встав со стула и застегнув черкеску на нижний крючок, — смотрю на них. Вид их смущенный. Вахмистр Толстов докладывает, с перерывами в словах:
— Господин подъесаул... мы пришли делегатами от сотни... сотня извиняется перед Вами... и просит не сердиться... и вернуться к ней... и она будет по-прежнему послушна Вам.
Я смотрю на них с нескрываемой любовью. А рыжий Чусов, очень умный казак, при моем взгляде на него — густо краснеет и опускает глаза вниз. Всем им почему-то неловко. И это так не похоже на них. Ведь такие молодцы! И большинство их очень смелые на слова! А вот теперь — словно провинившиеся школьники. Но главное — я отлично знаю, что они-то здесь, эти урядники, совершенно ни при чем! Именно они всегда требовали порядка в сотне! И им русская революция противна, так как надо было командовать и руководить своими взводами во всех случаях сотенной жизни. Все это мне было так ясно, как и ясно было то, что сотня извиняется совершенно искренне.
Совершенно не желая надрывать душу своим молодецким урядникам ненужными объяснениями, даю 25 рублей Толстову и говорю:
— Вот Вам... после вечерней зари я приду в сотню... купите, что можно — водки, колбасы и французских булок... и пусть к столу соберутся желающие... и никаких объяснений... выпьем за мир! Идите! Все после зари.
В этот вечер молитву на заре казаки пели воодушевлен о, как никогда. Через пять минут после нее я вошел в помещение первой полусотни на даче Светлановка. На мое приветствие все они откликнулись так, что можно было ожидать обвала потолка. Собралась вся сотня. На столах было столько водки и закусок, что мои 25 рублей совершенно не окупали всего этого.
— Откуда все это? — спрашиваю.
■— Вы извините, господин подъесаул, но... мы еще сами сложились... кто сколько мог, — с улыбкой отвечает Толстов.
Наш мир с сотней в этот вечер был зафиксирован дружно, крепко и надолго. И, как оказалось, навсегда. И в этот памятный вечер песни лились так нежно, так душевно — как никогда до этого времени. Сотня пела отлично. От этих песен, от коротких душевных тостов, от душевной беседы — душа неслась к казачьему небу. Генерал Корнилов — победил!
Через несколько дней, распоряжением свыше — вся наша 5-я Кавказская казачья дивизия была переброшена вглубь Финляндии.
ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ
Наш полк в Вильмондстранде
Временное правительство под председательством Керенского, ставшим и Верховным Главнокомандующим русскими войсками — после ликвидации корниловского выступления, видимо, не желая иметь вблизи Петрограда казачьих частей, — нашу 5-ю Кавказскую дивизию отправило подальше от столицы, разбросав полки так:
1. Штаб дивизии, 1-й Кавказский и 3-й Линейный полки с 6-й Кубанской батареей — в городок Вильмондстранд (по-фински — Лапперанта).
2. 1-й Таманский полк и 4-ю Кубанскую батарею — в Выборг (Виипури).
3. 3-й Екатеринодарский полк — в Гельсингфорс (Хельсинки).
В маленьких, почти игрушечных, финских товарных вагонах сотни полка поэшелонно подошли к маленькому железнодорожному вокзалу и остановились. Дальше дорога не шла. В городе Вильмондстранде был ее конец (тупик).
У вокзала стоят толпы солдат и мрачно смотрят на казаков. Здесь квартирует какая-то тыловая часть и имеется комендант города в чине поручика. При нем жена, свояченица и теща. Они из города Старой Руссы. Все красивы и хорошо воспитаны. Комендант-поручик исключительно внимателен к нам и говорит, что его солдаты «шалят», и он очень рад, что в его город прибыли казаки, у которых всегда порядок.
Выгрузившись из вагонов, с песнями идем в конном строе по очень тихонькому городку, пересекаем железнодорожный мост и неожиданно видим военные двухэтажные казармы. Входим в обширный двор. Вокруг него капитальные постройки казенного интендантского образца. Дивные конюшни и коновязи. Вместительная столовая. То оказались казармы 20-го драгунского Финляндского полка, где он стоял в мирное время. Но когда казаки вошли в казармы, — их удивлению и возмущению не было конца: в них был такой хаос, словно там прошла татарская орда... Все перевернуто, разбито и загажено. Железные солдатские кровати перевернуты, соломенные матрасы и подушки раскиданы. Оказывается, здесь стояла какая-то пехотная часть и, уходя, оставила «свой революционный след»...
