Жалкий ты мой брат-казак!.. Видели бы посторонние люди, сколько было радости и счастья в его глазах! Он буквально растерялся и не верил, — правду ли я ему говорю или нет? Но я ему подтвердил это тем, что — в тот же день отдал пространный приказ по полку с пояснением его пленения при гибели разъезда, — где и когда? Потом о его возвращении-бегстве из красного плена и о производстве в младшие урядники. В тот же день был приготовлен и выдан ему отпускной билет, на имя «младшего урядника Курочкина». Была выдана и «литера» для провоза его лошади по железной дороге от Торговой до Тихорецкой.
Наученный горьким опытом, смертью доблестного есаула Васильева, кстати сказать, его командира сотни — я приказал ему выехать в отпуск немедленно же.
Судьбе было угодно, чтобы такое благодеяние я сделал маленькому человеку, для которого оно было очень большим и бесконечно приятным. И сделано было именно тогда, когда я оказался и сам буквально накануне крушения своей власти командира полка. И оно оказалось моим последним деянием в родном Корниловском конном полку.
...Есаул Козлов остался «за Манычем», где готовил фураж для полка. Старый хозяйственный вахмистр оказался и здесь на высоте своей должности заведывающего хозяйством полка.
В калмыцких селах Дербетовского улуса Ставропольской губернии он нашел достаточно сена. И вот, вслед за полком, проделав около 150 верст, — он прислал десять подвод фуража. Это было большое богатство для полка. Фураж привезли калмыки на своих «железных ходах», упряжкой в две лошади. Две подводы с сеном я уступил штабу дивизии, остальное сено приказал сложить, как резерв, в «полковой стожок».
За все сено Козлов уплатил на месте, я же дал калмыкам «на магарыч», чем они были очень довольны. Я впервые
вижу калмыков в их хозяйственном быту. Калмыки уже собирались возвращаться к себе домой, как в полк прибыл Бабиев, чтобы посмотреть на «сенное богатство» полка. Приехал и увидел, что у калмыков хорошие лошади в упряжи. «Хорошие», конечно, относительно.
«Обменять!» — приказал он своему офицеру-ординар-цу. Тот поскакал в штаб дивизии. Не прошло и десяти минут, как чины его штаба привели своих худых лошадей и, не рассуждая, немедленно же забрали у калмыков подходящих под седло лошадей, а им бросили у подвод своих.
Бедные калмыки!. Их доводы мне, что их там «наняла ад-на афицера-казак вазить сена белм (белым)» — конечно, не имели никакого успеха у Бабиева. Вначале я и сам старался разъяснить ему, что это грабеж! И грабеж своих же верных союзников-калмыков. И каково будет положение есаула Козлова, когда эти ограбленные калмыки вернутся в свои села? И что после этого никто из калмыков не повезет сюда сена!
Все это мной сказанное даже озлобило Бабиева. Мне стыдно было смотреть не только что на этих несчастных калмыков, но и на свет Божий! На последней пирушке, при всех, совершенно открыто, он произнес, словно девиз, слова: «Это Астраханская губерния... Здесь еще нет губернатора, а потому — все позволено!»
Мой старший брат, «Хаджи Мурат» Коля Бабиев, стал меняться.
Произвол власти
В полк, в село Ремонтное Астраханской губернии, из отпуска вернулся есаул Трубачев. Я о нем уже и забыл. Пробыв недолго в полку, 3 февраля он выехал из села Дивного в месячный отпуск, но пробыл в нем ровно три месяца. Все это было очень странно и совершенно недопустимо в Императорской армии, но теперь, в гражданской войне — многое было иначе... Я и не предполагал, что его прибытие связано с продуманным планом Бабиева. Его я назначил первым помощником по строевой части, а есаула Маркова — вторым.
Где был противник, полкам не было известно. Они отдыхают в богатом селе третий день. 2 мая, после полудня, я выехал за село промять свою кобылицу. Вернувшись часов в пять — я не нашел в штабе полка никого из офицеров. Со мной жили — Трубачев, Марков и за полкового адъютанта хорунжий Андрей Бэх. Отсутствие всех меня удивило. К тому же в штаб полка всегда приходили командиры сотен, чтобы узнать новости, да и скоротать время. Я приучал всех «не бежать от штаба полка», как от «внутреннего врага», а наоборот — приходить в него, чтобы обо всем переговорить, все выяснить, а нет, то просто — на чай. Привыкнув к этому, я удивился пустоте в нем. «Ну, может быть, куда вышли?» — думаю я.
Минут через пятнадцать — вдруг в штаб вошли все офицеры.
— Где Вы были, господа? — весело спрашиваю их, но больше смотрю на есаула Маркова, как на долгого своего помощника. Но вижу, что все пасмурны и словно стесняются смотреть на меня. Вошли, заняли места у окон, стоят молча.
— Что с Вами, господа? — допытываюсь у них. Но — все молчат.
— Да где же Вы были?.. Что случилось? — уже удивленно спрашиваю и обвожу всех глазами. Все продолжают молчать.
— Вот что, господа! — вдруг выступает вперед командир 3-й сотни содник Литвиненко. — Мы как военные ничего не должны скрывать... и в особенности от своего командира полка. И так как старшие офицеры молчат, словно боятся чего-то, то я, хотя и младший в чине — я скажу все...
И, повернувшись ко мне лицом, начал:
— Господин полковник! Мы только что были у генерала Бабиева. Вы выехали верхом, он прислал за нами... Мы, ничего не зная и думая, что Вы там — пошли. Бабиев встретил нас очень сердито... не позволил сесть и сразу же спросил почему-то:
— Вам нравится Ваш командир полка полковник Елисеев?
Мы, совершенно не ожидая такого вопроса, — стоим и
молчим. Он строго смотрит на нас и вновь спрашивает:
— Почему Вы молчите? Боитесь, что ли? Я Вас спрашиваю — нравится ли Вам полковник Елисеев, как командир полка?
Мы вначале не понимали — к чему этот вопрос? Да и можем ли мы критиковать своего командира? Думаем... лично я думал, что здесь что-то неладное. И так как все молчали, как вот и сейчас молчат — я, зная хорошее расположение к себе генерала Бабиева, — спрашиваю его:
— Почему Вы задаете нам такой вопрос?
— А потому, — отвечает Бабиев, — что до меня дошли слухи, что вы недовольны!.. Да и к тому же — есть распоряжение от Походного атамана генерала Науменко — полковника Елисеева откомандировать в распоряжение войскового штаба.
Тогда я, не спрашивая никого, отвечаю генералу Бабиеву:
— Если есть такое распоряжение, то зачем же вы нас спрашиваете? Мы не вправе критиковать — ни волю начальства, ни своего командира полка.
Вот и все, что я ему ответил. Бабиеву этот ответ, видимо, не понравился. Он хотел, чтобы мы осудили вас.
— Никто больше ничего не скажет? — спросил Бабиев вновь. Все мы молчали.
— Ну тогда можете быть свободны. И я сам поступлю так, как мне будет угодно... — закончил Литвиненко слова генерала Бабиева.
Я молча, с бледным лицом и с оскорбленным чувством выслушал этот нескладный монолог самого смелого на слово и самого храброго офицера, поверив в его искренность. Все офицеры Корниловского полка стояли тут же и глупо, убого молчали... И я точно представил себе, что они вот так же робко стояли и молчали перед властным и не терпящим противоречий генералом Бабиевым. И мне стало стыдно за них, за таких доблестных офицеров в боях, но не имевших гражданской мужественности перед Бабиевым, своевольный характер которого хорошо знали.
Возможно ли было подобное молчание среди кадрового офицерства!? Да еще после таких победных дел полка? Да ник-когда бы!
Конечно, — я не нуждался в заступничестве своих офицеров. И если бы это случилось, то я был бы зависим от них. Но все же высказать свое мнение они должны были бы. Я оскорбился за их человеческие души. И мой труд в развитии у них офицерского и человеческого достоинства — оказался проделанным впустую. Объясняться и говорить с ними о заявлении Бабиева — считал излишним.
— Идите, господа, по домам, — сказал им.
Оставшийся есаул Марков полностью подтвердил слова Литвиненко. И добавил, что все офицеры не только удивлены, но и огорчены этой какой-то каверзной неизвестностью. Я же не понимал — что хочет Бабиев? И как он мог вызывать моих офицеров, чтобы вырвать у них какой-то протест против своего командира полка?!
