Это был столь недопустимый случай в организации и психологии всякой армии, что я отказывался понять Бабиева. Но пока мы говорили с Марковым, буквально минут через пятнадцать после ухода офицеров — из штаба дивизии прибыл ординарец и вручил мне пакет, на котором было написано: «Срочно. Лично. Полковнику Елисееву».

Вскрываю при Маркове пакет, вынимаю две бумажки и читаю: «1. Согласно телеграммы Походного Атамана генерала Науменко — приказываю Вам сдать полк есаулу Тру-бачеву и выехать в Екатеринодар, в распоряжение Войскового штаба.

2. Предъявитель сего есть полковник Кубанского казачьего войска Феодор Елисеев, что подписью и приложением печати удостоверяется.

Начальник 3-й Кубанской казачьей дивизии, генерал-майор Бабиев».

Свершилось... Свершилась затаенная месть за сопротивление своевольной власти Бабиева в полку. И я не только понял, «за что именно», но этого и ждал. Началом было, конечно, эти его «три искусственных ранения в полку». А потом сопротивление тому, что он генерал и начальник дивизии — не вникал бы в полк, которым командует уже другой. Но Бабиев хотел командовать и дивизией, и Корниловским полком. Этого, конечно, ни один новый командир полка не

допустил бы. Не допускал и я этого, но старался делать в мягкой форме, всегда считаясь с ним, как со старым командиром полка и долгим личным другом. Ничего не говорило о таком исходе! И так коварно... чисто по-персидски! Молча, в тыл, без объяснений, за глаза... Да еще после таких молодецких конных атак, с такими богатыми трофеями! И с такими большими кровавыми потерями полка! За три атаки, в течение двух недель потерять убитыми двух офицеров — командиров сотен и семь ранеными... в том числе раненым был и сам командир полка — увольняемый... И за эти три атаки захватить пять полевых орудий, 15 пулеметов и целую дивизию красной пехоты.

Объяснения с Бабиевым я считал излишними. Я сразу же «закусился». Может быть, Бабиев был храбрее меня? Может быть, он был авторитетнее меня в полку? Может быть, лучше меня представлял тип кубанского казака? Мо-жеть быть, лучше меня сидел в седле? Может быть, сильнее меня любил Корниловский полк?..

Его любовь к полку лучше, глубже всех охарактеризовал как-то все тот же остроумный и смелый на слово сотник Литвиненко, сказавший: «Як бы Бабиев мэньш любыв наш полк — нам було б лэхчэ»...

Возмутительно было еще то, что в дни главных боевых операций всего фронта, чтобы отбросить красных от границ Кубани, когда, казалось, нужно было «все тыловое» насильно выбросить на фронт, в строевые части, — одного из командиров полков «отзывают» в тыл, в распоряжение Войскового штаба.

Меня возмутило и то, что в «удостоверении о личности» — он указал, что я есть «просто» полковник Кубанского Войска. Для исправления этого я тут же написал ему частное письмо, подчеркивая, что я являюсь «командующим Корниловским конным полком» и как таковой — откомандировываюсь в распоряжение Войскового штаба.

Бабиев не заставил долго ждать и скоро прислал «новое удостоверение о личности», в котором не указал «командующий полком», но проставил — «полковник Корниловского полка». Не желая «раздувать эту историю» —

я уже не протестовал. И выехать в Екатеринодар решил завтра.

Мы обносились. Плохо дело было с обувью. Скота было много. Он был калмыцкой породы, буро-красный. Я приказал в сотнях шить «выворотные чевяки», шерстью наружу, как шили себе когда-то наши пластуны «постолы» и какие носили турецкие солдаты, татары и курды Закавказья. Они были мягки и удобны в сухую погоду, а в седле тем более. Сшил таковые и себе.

По воинскому положению — всякий офицер, прибывая или убывая из части, должен представиться своему непосредственному начальнику. Таковым для меня был генерал Бабиев. Утром 3 мая я выехал в штаб дивизии. Через офи-цера-ординарца доложил о себе Бабиеву.

— Войдите! — громко ответил он на мой стук в дверь.

В гимнастерке, при кинжале и револьвере и в папахе—

стоял он в просторной комнате, в противоположном углу. Он всегда был в папахе в комнате. Не снимая папахи и взяв руку под козырек, твердо рапортую ему, остро смотря ему в глаза:

— Ваше превосходительство! Командующий Корниловским конным полком, полковник Елисеев представляется, по случаю откомандирования в Екатеринодар, в распоряжение Кубанского Войскового штаба!

Бабиев немедленно же взял левую (здоровую) руку под козырек и серьезно выслушал рапорт. Он всегда был отчетлив. Первый его взгляд был на мои рыжие чевяки-постолы с острыми носами, по-восточному загнутые кверху. И я заметил, как у него дрогнули глаза. К тому же — на мне истрепанная черкеска, потертая небольшая, коричневого каракуля, папаха, туркменский кривой «клыч» в кавказских ножнах с легкой отделкой серебра «с подчернью», длинный кинжал в черных ножнах с таким же скромным серебром, как и шашка. В общем, вид почти абрека, что всегда нравилось Бабиеву. И все это «резнуло» по сердцу Бабиева. Я-то хорошо знал Бабиева, в особенности выражение его серых глаз.

Конечно, он знал, что я должен ему представиться. И к этому приготовился, встав в самый дальний угол большой

комнаты, чтобы не подать мне руки, якобы «за дальностью расстояния». И не подал... Да это было уже излишним. Объяснений быть не могло. У него все было подготовлено заранее для моего увольнения, он, видимо, ждал дня прибытия есаула Трубачева, лабинца и молодого корниловца, которому хотел вручить полк.

Отрапортовав, я опустил руку. Он стоял молча, не подошел ко мне и даже не сказал «здравствуйте». Мы оба стоим и молчим. Думаю, что он сознавал и стыдился своего решения. Не только раньше, когда он был командиром полка, но и теперь, будучи генералом и начальником дивизии, а я три месяца командиром полка и его подчиненным — он ни разу не сделал мне и одного замечания по службе или неудовольствия. Так в чем же дело? — невольно навязывается вопрос. Значит, он не прав?

— Вы, Джембулат, на меня не сердитесь... так все случилось... но я знаю, что и в другом полку Вы будете отличным офицером, — наконец, выдавил он из себя, «Юпитер»...

Я на это ничего ему не ответил. И чтобы окончить этот ненужный разговор и показать, что я его выслушал, — взял руку под козырек, давая понять, что хочу уходить. Я чувствовал себя зло и грустно. С отъездом из полка — я терял очень много не только в своей военной карьере, но я чувствовал банкротство в человеческой правде. Я чувствовал, что я «смят, разбит и почти что уничтожен». Убери открыто! Вызови к себе! Выцукай! Но так коварно...

Видимо, и он переживал подобное и понимал «все это». Он подошел ко мне, протянул руку, поцеловал в губы и пожелал... счастливого пути. Еще одна незабываемая и горестная страница перевернулась в моей личной жизни.

Утром 3 мая 1919 г. вся дивизия выступала дальше на север. Полк был выстроен у моей квартиры. Я выехал к нему, чтобы попрощаться навсегда. Есаул Трубачев скомандовал «встречу». Тихо, рысью, спокойно подъехал я к тому полку, к которому подлетал раньше, словно на крыльях своей нарядной кобылицы. «Что говорить?.. К чему говорить?.. И как говорить?.. И как здороваться с полком?» — неслась мысль. Бодро говорить — не могу. Грустно говорить — не к чему. И я не поздоровался с полком, так как моя душа была наполнена одной печалью.

Было тихо-тихо кругом. Дышали, может быть, только лошади, для которых было все равно — в природе, в полку, в людской ли ссоре. Мой прощальный приказ был уже прочитан в сотнях. Что же еще сказать? Я нисколько не сомневался в полном сочувствии офицеров, но для казаков, может быть, это было «все равно»?

— Я уезжаю из полка по воле начальства... Оставайтесь, братцы, все такими же храбрыми и молодецкими, которыми были всегда. Кубань родная — вас возблагодарит. Прощайте! — закончил я.

— Покорно... Рады стараться... Счастливо!.. — все это перемешалось в ответах казаков, так как мой минорный тон речи и сама речь были таковы, что казакам понять было трудно, — как ответить?

Козырнув офицерам и поворотя свою кобылицу, крупной ускользающей рысью шел я к воротам своего былого