Все это было сказано им так просто, что мне нечем было и реагировать. Да и бесплодно. Кроме того, он просит меня рассадить офицеров вперемежку с урядниками. Это — для большего единения и неофициальности веселия. И так как все это было сидя на бурках, и офицеры отлично знали сво-

их молодецких урядников, да и большинство из них сами стали офицерами из урядников — то это нисколько не нарушало прочно создавшегося взаимоотношения в полку офицеров с казаками.

Я отлично знал и понимал, что Бабиев, вне Корниловского полка, не мог найти полного духовного удовлетворения своей широкой мятущейся душе. Здесь, в кутеже, он мог позволить многие вольности, чего он не мог сделать в других полках, как и мог откровенничать в разговорах, словно в родной семье. К тому же здесь он мог петь песни и танцевать лезгинку, чего в другом полку было бы почти недопустимо.

Веселие было хотя и не так веселым, но непринужденным. Бабиев почему-то грустен, но хотел забыться в песнях. Потом он вспомнил «о скачках» в Дивном. Я считал этот вопрос забытым, но его не забыл он. Бабиев хочет скакать, хоть завтра, но обязательно «на пари».

— На какое? — спрашиваю, шутя, его.

— Я отдам тебе своего Калмыка, если он придет вторым... но от тебя ничего не требую, — сказал он, так как и не представляет, что моя кобылица опередит его коня. Не придавая всему этому никакого значения, считая все это шуткой — мы весело заключили пари скакать завтра же...

Бабиев входит в азарт веселья, чего раньше я в нем не видел. Его «волнует близостью» сестра милосердия... Она краснеет и не знает, как реагировать своему высокому начальнику? А когда Бабиев понесся в лезгинке, она быстро говорит, прося дать ей казаков, чтобы они сопроводили ее в штаб дивизии на тачанке, стоявшей здесь.

Я знаю, что этого сделать «открыто» совершенно невозможно. Я еще знаю, что совершенно невозможно «кому бы то ни было» прекратить и это веселье, если только его не захочет прекратить сам Бабиев. Уже вечерело. Наступала темнота. Вообще — надо было кончать этот байрам. И когда Бабиев бросился вновь в лезгинку, мои казаки подали тачанку, сестра быстро вскочила в нее, но... Бабиев, увидев это, как и понял, что все делалось по моему приказанию. Резко, приказом, остановил моих казаков с тачанкой, потребовал своего коня, вскочил в седло и с немногими ординардамп сопровождал сестру в свой штаб дивизии. Мы же, все оставшиеся, немедленно двинулись к себе в полк. Все это, вместе взятое, оставило очень нехороший осадок в душе.

Утром следующего дня ко мне прибыл из штаба дивизии хорунжий Ишутин и предупредил, что он получил от генерала Бабиева приказание «расставить на выгоне «вехи» на две версты по дистанции, так как у него будут скачки со мной».

Ишутин наш старый корниловец. Он начальник саперной команды штаба дивизии и обер-офицер для поручений у генерала Бабиева. Со мной он очень откровенен. Хотя мы посмеялись с ним над затеей Бабиева, но в душе это меня возмутило: как может так поступать начальник дивизии в боевом походе?

Но вызов я решил принять. Скакать же не пришлось. Неожиданно получено было распоряжение генерала Улагая — дивизии выступить немедленно в село Ремонтное, что в 35 верстах севернее нас.

Казак Курочкин. Случай с калмыками

Полки выступили. Кругом простиралась широкая ровная степь. Полки шли «вольно», не соблюдая между собой особых дистанций. Свернув с дороги и построив полк в линию взводных колонн, вызвав всех офицеров к себе, — позволил казакам идти «вольно», курить и мурлыкать песни, кто хочет. Я чувствовал, что на душе у всех было хорошо, легко и приятно. После каждого боя полк еще более крепчал своей полковой спайкой. И горделивое достоинство заполняло, казалось, душу всех чинов полка. И даже то, что генерал Бабиев навесил черный конский хвост на свой флаг штаба дивизии, т. е. перенял его от нашего полка, говорило о том, что это наше нововведение — оригинально и интересно.

Бабиев хотел сшить для себя флаг «георгиевского полотна», как имеющий орден Святого Георгия, но начальник штаба внушил ему, что этого права он не имеет.

«А почему георгиевский флаг имел генерал Юденич?» — попечаловался он мне по-дружески еще в Дивном, ругая начальника своего штаба. Я не стал говорить ему, что — «он не есть Юденич».

В Сарыкамыше я видел, как над зданием командующего Кавказской армией, где жил генерал от инфантерии Юденич, развевался большого размера флаг цвета георгиевской ленты. Его, конечно, видел и сотник Коля Бабиев и теперь, став генералом, — хотел иметь и себе такой же...

В Ремонтное полки прибыли вечером, но ни по пути, ни в селе — противника не обнаружили. В селе нашли только нескольких оставленных раненых и отсталых красных солдат. Противник уходил от нас куда-то в степи. Все это показывало, что под Кормовым была полностью ликвидирована их пехотная группа. Это сделал Корниловский полк своей «золотой атакой».

На второй день дневка. У нас в полку удивлялись, что, ликвидировав красных под Кормовым, — мы двигаемся вперед медленно, делая даже дневки, когда надо было гнать противника без задержки, не давая ему отдыха. Как писал раньше, полки не имели сводок ни о своих соседних частях, ни о противнике. Мы думали, что станица Великокняжеская уже давно в наших руках! Мы думали, что если корпус Улагая перешел Маныч, полностью разбил красных и прошел «за Манычем» около ста верст, — то это же совершили и главные силы, сосредоточенные у станции Торговой! Но, оказалось, там только готовятся к операции.

Я стою на парадном крыльце дома, смотрящего прямо в привольную травяную равнину. Надо мной реет полковой флаг. К крыльцу подъехала какая-то «беда» (тележка) на двух колесах из-под плуга. В нее была впряжена лошаденка. С этой «беды» слез какой-то мужичонка в картузе и странном костюме, подходит ко мне и произносит:

— Здравия желаю, господин полковник!

Сказал, а сам так радостно улыбается и словно хочет заплакать.

— Здравствуй... — отвечаю ему. — Ты кто же такой? — добавляю.

— Да казак 1-й сотни Вашего полка!.. Наш разъезд красные захватили у села Кистинского... Урядника зарубили, а

нас увели в плен... Ну вот я у них и служу в обозе... и все высматриваю — неужели не придут наши? А потом услыхал от жителей, что идут казаки... Я и поехал сюда, в Ремонтную, как будто на мельницу. И вот — ну, слава тебе Господи — вырвался, наконец! Видите, господин полковник, какой «картуз» я себе приобрел?.. Чтобы под них подделаться... Да и анучи накрутил мужичьи, кацапские... — так просто и бесхитростно рассказывал казак свою печальную эпопею, претерпев более полутора месяца в плену у красных.

Я с любопытсвом слушаю и смотрю на него и действительно — в его костюме, в его образе — ничего не было казачьего. Настоящий и очень простой захудалый мужичишка. Но разговор, речь, выражения — наши, казачьи.

— Какой же ты станицы, братец? — спрашиваю его, а сам прямо-таки хочу обнять и расцеловать этого молодца-казака, не растерявшегося в плену, у людей-зверей.

— Да Тихорецкой!.. Казак Курочкин, господин полковник! — отвечает он и совсем не по-воински.

— Семейный? — спрашиваю, а сам так любовно смотрю на него и думаю — какую бы ему оказать свою «началь-ницкую милость»?

— Ну, а как же!.. И жена, и дети есть!.. Да и родители! — отвечает.

— Сколько же тебе лет? — смотрю я на этого рыжеватого, заросшего, настоящего русского мужичка.

— Да под тридцать будет, господин полковник!

— Давно дома был?

— Да с полгода...

— А домой хочешь?

— Хто ж не хочет домой, господин полковник? — весело отвечает он.

— Так вот что, братец! — говорю ему серьезно. — Во-первых, стань смирно!

При этих словах — он изумленно посмотрел на меня, вытянулся в воинскую стойку и сразу же стал серьезным. Он, видимо, подумал, что будет арестован мной и наказан «за плен». Но я, все так же серьезно, продолжаю:

— Во-вторых, — поздравляю тебя в младшие урядники! В третьих, — дарю тебе эту лошадь, что ты привел от красных. В четвертых, — даю тебе месячный отпуск... забирай этого коня к себе в хозяйство и езжай в свою станицу. Согласен? — закончил я.