Вечером он пишет приказ по полку под мою диктовку. Много курит, молчит. Но когда обращается ко мне, то как-то особенно твердо и внятно выговаривает мои имя и отчество — «Фед-дорр... Ив-ван-новичч...»
Генерал Улагай отпустил всех офицеров... Я подошел к генералу Бабиеву за распоряжениями и всматриваюсь в его глаза, чтобы прочесть в них — как он будет реагировать на мои «первые неприятности с ним по службе» — пишущую машинку и его ранения. Но он как ни в чем не бывало говорит мне:
— Джембулат! Вы с полком пойдете со мною в село Дивное. А пока — часовой привал в селе.
В село Кистинское пришли два казака вчерашнего пропавшего разъезда. Из двух спасшихся казаков один — был брат Васильева. Он доложил нам:
«Наш разъезд, следуя по степи, дошел до уровня середины села, никого не встретив. Потом нас обстреляли. Разъезд остановился и увидел позади себя лаву конных, человек около ста. Кто они? наш полк? или красные? Рассыпав так же в лаву всех шестерых своих казаков, урядник пошел на них для выяснения. И скоро мы узнали, что это были красные...
— ШАШКИ ВОН! ЗА МНОЙ! — крикнул урядник и бросился на них, чтобы пробиться назад. Но... где же там?! Красные быстро сомкнулись. Урядник был смят и убит. А нас захватили в плен. И сегодня, когда красные отступали, мы вдвоем спрятались, а тех троих казаков они увели с собой», — закончил рассказ молодой казак Васильев.
Его старший брат, суровый воин, сотник — даже и нс обнял брата, спасшегося от неминуемой гибели. И только его редко улыбающиеся глаза говорили мне о том, насколько он рад. Но он активно и строго расспрашивал брата, как все это случилось? И старался не пропустить и одного слова в рассказе, словно «выуживал» — не было ли разъездом, и им, его братом — проявлены трусость или оплошность? А меньший брат Васильева, рядовой казак, так бесхитростно рассказывал, как это все случилось, что мне пришлось сказать: «Ну, довольно расспрашивать, Яков Клементье-вич! Брат же предлагает проехать на то место, где все это произошло, и, может быть, найдем труп урядника».
Мы поскакали туда. Убитый урядник лежал лицом вниз, вытянув руки вперед. Он убит был, видимо, в седле и, падая с коня — автоматически вытянул руки вперед. Убит пулей, в грудь. Он не был раздет красными. Снято было только оружие. Гимнастерка и погоны были довольно свежие. И что особенно тронуло сердце: он был вахмистр, а не урядник; и черная выпушка на красном погоне, и черной тесьмы «басон вахмистра» — резко подчеркнули, как он гордился новой формой своего КОРНИЛОВСКОГО полка. Так жаль было этого, безусловно, храброго и нерастерявшегося вахмистра, так жутко принявшего смерть в бою.
В этот же день я отдал приказ по полку, с описанием его подвига, и тело в гробу было отправлено в его станицу. Спасшихся казаков приказом по полку того же числа — я переименовал в звание приказных. Кто поймет теперь все это?!
Острый глаз Бабиееа
Штаб полка часто посещал хорунжий Копчев, родом болгарин, доброволец-воин. Он меньше всех «тянулся воински», считая себя «гостем из Болгарии». Под ним была рослая светло-буланая кобылица донской породы, худая, небрежно чищенная, со стриженой гривой, чего у казаков не полагается. Ясные глаза говорили, что она молода. Копчев неизменно приезжал на легком английском седле, небрежно сидя и с распущенными поводьями. Было даже досадно смотреть на всю его фигуру на лошади, настолько она беспечна в седле по незнанию и езды, и лошади. Я заинтересовался его кобылицей и как-то попросил проехать на ней. Лошадь оказалась благородного характера и послушная.
Мой Карабах, живой как ртуть, был отличный под седлом во всех отношениях, но он был мал ростом для меня. И что хорошо было для командира сотни, то мало выигрывало для командира полка. Я предложил Копчеву поменяться лошадьми. И когда он под седлом испытал моего коня, — влюбился в него и мена состоялась. В Киевском я ежедневно делал проездки на новой кобылице, вестовой хорошо за ней ухаживал и выровнял в теле. Кобылица стала неузнаваема.
В селе Кистинском полки 3-й Кубанской дивизии выстроились для движения в село Дивное. Бабиев не видел наш полк два месяца. Знаю, он по нему скучал. Прибыл поздороваться и... не узнал полк.
Во-первых. Почти весь полк был в белых небольших папахах, а офицеры — поголовно в них.
Во-вторых. Все в погонах: У вахмистров, урядников и приказных — черные нашивки на них, вместо белых, нитяных, которые говорили о какой-то серьезности, сосредоточенности, глубине чувств к подвигу своего Великого Шефа полка, генерала Корнилова.
В третьих. Конские черные хвосты на сотенных значках, с продольной полосой по диагонали. Полковой вой скового красного цвета флаг на высоком древке; по широкой черной, по диагонали, полосе, белыми накладными буквами обозначалось — КОРНИЛОВСКИЙ, как указано было в официальном документе о форме полка. Сверху, от балаберки, как и на сотенных значках — от легкого ветерка колыхался длинный густой черный конский хвост, как эмблема легкой казачьей конницы. Три цвета ярко выделялись в массе резервной колонны полка — красный, черный и белый. Первое же впечатление — «белоголовый полк».
Бабиев, как заядлый конник остро обратил на это внимание. Он был ревнив, но в данную встречу — я не заметил в его глазах ревности, а заметил только радость. Ведь Корниловский полк был его любимое детище, которому он уже дал очень много.
Что надо пожалеть, так это то, что в полку не было знамени. Когда еще Бабиев командовал полком, говорилось как-то или предполагалось, что скоро нашему полку будет пожаловано войсковым атаманом одно из знамен-значков Запорожского войска, хранящихся при Войсковом штабе. Но мы его не дождались не только что с Бабаевым, но и вообще — полк так и не имел своего знамени или штандарта.
В дороге в Дивное — я шел верхом рядом с ним, и мы, как всегда, говорили, вернее — он больше говорил.
— Неужели это есть кобылица хорунжего Копчева? — спрашивает он, рассматривая с седла ее подо мной, как говорится, с ног и до головы, изучая опытным глазом большого конника все ее «статьи». И эта кобылица, по кличке «Ольга», послужила частицей «моей гибели» перед Бабие-вым, вскоре в селе Дивном. Памятная кобылица.
Прибыв в Дивное, полк расположился по старым квартирам. Как-то он верхом прибыл ко мне. Тары-бары обо всем, больше о полку родном, а потом, немного смущенно, говорит:
— Бери перо и бумагу, а я продиктую письмо матери.
— Да у тебя там, в штабе, адъютанты... почему они не могут написать? — говорю ему.
— Да неловко как-то по одному вопросу... да и не хочу, чтобы об этом знали в штабе дивизии, — отвечает он.
И я пишу под диктовку: «Дорогая мама!..» В легком, шутливом тоне диктует он о здоровье и житье-бытье на фронте и продолжает: «посылаю тебе к Празднику Святой Пасхи 400 куриных яиц и один пуд сливочного масла от благодарного населения».
Я останавливаюсь писать, улыбаюсь и смотрю на него — шутит ли он или всерьез диктует? Оказалось — всерьез. Только «от благодарного населения» просит поставить в кавычки. На мое удивление — он отвечает наивно так:
— Ну, посуди сам! Где она там, в Екатеринодаре, может достать к празднику того и другого? А здесь — половину я купил, а другую половину казаки достали. Ну, вот и будет там, старушке, и радость, и экономия к празднику.
У него, в Екатеринодаре, отец-генерал в отставке. Всю жизнь он привык жить широко. Пенсия была — небольшая. Вот сын и хотел помочь, как мог, да еще к такому светлому Празднику. И я его за это совершенно не осудил.
Я хорошо знал, что Бабиев был бессребреник, и для себя, даром, у крестьян ничего не брал, щедро расплачиваясь при уходе. В данном случае, яиц и масла у крестьян было много. Город Ставрополь в 120 верстах. Сбыта нет. Ну, так чего же?! Как и не сомневался я, что часть яиц и масла он купил, а остальную часть его верные вестовые не украли, а разными способами выпросили у крестьян. Гордый, но он не был злым и недобрым человеком. Иногда бывал и малодушным, но только на миг. Но никогда не терял себя.
