— Ну, як?.. Лякався, як йихав сюды?!
Клыгин мягко улыбается и не скрывает того, что он «лякався» (боялся). Делопроизводитель, юркий молодой человек, экспансивный, произнес похвальный тост. И если он также боялся, едучи сюда, то отсюда выезжает «другим человеком».
При веселии, в особенности когда бывали гости, — обязательно избирался тамада. Им бывал сотник Иванов. Человек интеллигентный, находчивый, смелый на слово, хитрый и отличный командир сотни. Хорошо понимал в пении и хорошо знал роль тамады, умел «мелким бесиком» подойти ко всем.
Через два-три дня — Клыгин и делопроизводитель выехали к себе опять в обоз в станицу Лабинскую, и я их больше не видел.
Сюрприз для Бабиева
Бабиев любил Корниловский полк исключительно глубокой любовью. И молодецкие утехи он мог ощущать только в среде офицеров этого полка. Как и безжалостно бросал его в огонь боев. О потерях полка он не думал. И бросал полк потому, что хотел ему только славы. И если полковник Науменко исхлопотал для полка почетное и героическое имя КОРНИЛОВСКИЙ, — то Бабиев украсил полк и боевой славой, и молодечеством. Об этом я знал и оценивал больше, чем другие офицеры полка. За свои заслуги перед полком — он полностью был достоин, чтобы зачислить его имя в постоянные списки офицеров полка. Это делалось постановлением общего собрания офицеров, под председательством старшего в чине, конечно, всегда с согласия и благословения командира полка. Но для этого кто-то авторитетный должен проявить инициативу. По ранениям и по болезням состав офицеров полка быстро менялся. И то, что мы уже зачислили в постоянные списки полка полковника Науменко, многие и не знали. Собрание должен был вести есаул Лопатин. Я поделился с ним своим замыслом. И хотя он не был большим поклонником Бабиева, но нашел, что это сделать надо. Собрали офицеров, и я рассказал, — как и почему был зачислен в постоянные списки полковник Науменко, и подчеркнул, что Бабиев особенно этого достоин. Я знал, что офицеры полка недолюбливали Бабиева, именно за его требование к молодечеству, но что он был выдающийся командир полка в боях — никто отрицать не мог. Вообще же — Бабиев во всем был отличный офицер, дружественный и с подчиненными, доступный для каждого и примерный во всем — на коне, в бою, в казацкой пирушке...
Все согласились. Я вышел. Лопатин официально провел собрание, все дали свои подписи под актом и представили мне. Мой рапорт, постановление офицеров и приказ по полку о зачислении генерала Бабиева в постоянные списки полка — ему повез офицер. Бабиев ликовал, в чем мы и не сомневались.
Вот почему Бабиев и носил на своих генеральских погонах вензельную черную букву «К», что означало: он состоит в постоянных списках полка до самой смерти.
По положению, все полки, пластунские батальоны и батареи — ежемесячно должны представлять в штаб войска полный список офицеров, с указанием чина, фамилии, имени, отчества, должности и какой станицы. Отмечалось, кто эвакуирован и по какой причине. Список составлялся по старшинству в чинах. По списку, с эвакуированными, в Корниловском полку числилось чуть ли не около сотни офицеров. И мне приятно было подписывать этот перечень, который начинался в таком порядке:
1. Генерал-майор Науменко Вячеслав — зачислен в постоянные списки полка.
2. Генерал-майор Бабиев Николай — зачислен в постоянные списки полка.
3. Есаул Елисеев Феодор — командующий полком.
4. Есаул Лопатин Иосиф — помощник по строевой части.
5. Есаул Сменов Михаил — помощник по хозяйственной части.
Дальше шли командиры сотен в чинах сотника, из которых два командира сотен были только в чине хорунжего — Дорошенко и Литвиненко, за ними следовали десятки хорунжих. Это было показательно, — как мало было в строю старых офицеров.
По послужным спискам проверилось, что каждый офицер Корниловского полка был ранен не менее 2 раз. Многие имели большее число ранений. Это была марка полка: Официальное положение не требовало указания о ранениях офицеров, но мы ввели новую графу, в которой отмена-лось, — кто и сколько раз ранен, чтобы знал это и войсковой штаб.
Первая неприятность с Бабиевым
Ординарец привез пакет из штаба дивизии, адресованный лично мне. Вскрываю и читаю: «По приказанию генерала Бабиева, посылаю Вам свидетельства о трех его ранениях, которые проведите приказом по полку и копию приказа представить ему лично». Дальше стоит подпись начальника штаба дивизии. Им, кажется, уже не был полковник Рябов-Решетин.
Я прочитываю свидетельства о ранениях командира Корниловского полка полковника Бабиева. Они очень коротки. Подписаны старшим полковым врачом зауряд-лека-рем Александровым:
1. В январе 1919 г., во время движения полка от села Овощи в село Камбулат Ставропольской губернии — была обморожена правая щека.
2. В январе 1919 г., во время движения полка из села Камбулат в село Малые Айгуры — была обморожена левая щека.
3. Во время боя у села Казгулак Ставропольской губернии — пуля пробила черкеску и чиркнула по руке.
Прочитав эти свидетельства о ранениях, думаю: что это? незнание закона о ранениях? или что другое?
В самом начале войны 1914 г. вышел Высочайший приказ, который говорил, — привожу почти дословно и по существу совершенно точно:
«Ранение признается тогда, когда на теле появилась кровь от неприятельского оружия, полученного в бою. На каждое ранение должно быть выдано свидетельство пострадавшему, подписанное медицинским врачем, с точным указанием ранения. Это свидетельство должно быть полностью помещено в приказе по части, и только тогда офицер имеет право на серебряную нашивку на левом рукаве мундира. Получивший одновременно несколько ранений, допустим, от разорвавшейся шрапнели — считать за одно ранение, но не по числу царапин и пр., и имеет право только на одну нашивку на рукаве».
Таков был приказ по всей Русской Армии, подписанный Императором Николаем Вторым. Генерал Деникин подтвердил это приказом по Добровольческой армии, о чем не мог не знать Бабиев, человек исключительно военный, отлично знавший все воинские субординации и любивший их. И то, что он сам не провел их приказом, когда командовал полком, и в ближайшие же дни, как требовал закон, — все это показало мне, что он понимал незаконность подобных ранений. Теперь же приказывает мне их узаконить... т. е. накладывал официальную и моральную ответственность на меня.
«Что делать, что делать?!» — думаю я и чувствую, словно кто-то полынной горечью обдал меня, а по всему телу «чесоточно» проползли муравьи. Я отлично знал, что Бабиев был гордый, властный и тщеславный, и неисполнение его приказа, да еще по личному делу — он мне никогда не простит. И в то же время взять на себя эту фальшь — не позволяла воинская честь. Видимо, я переменился в лице, стоя у стола.
— Что там такое, Федор Иванович? — участливо спрашивает меня сотник Васильев.
Я передаю ему эти бумаги.
— Ну, это уже безобразие, ваше превосходительство... — спокойно, но с явным недоумением говорит он, правдист. — Где же тут ранения? Да я сам там был под этими селами и ничего не видел! Да и при чем тут обморожение? А мы-то разве не мерзли там? — философствует он.
— Как хотите, Ф.И., но я как полковой адъютант этого приказа не подпишу... и попрошу Вас тогда освободить меня от должности, — мрачно заявляет он. К тому же подпись зауряд-врача Александрова, для нас обоих, была одиозной. После боя под селом Кормовым 26 февраля — он выдал два ложных свидетельства о ранениях и выдал на третий день после боя. Я решил выждать и при встрече переговорить с Бабиевым.
Прошло несколько дней, как получаем запрос от начальника штаба дивизии: «Генерал Бабиев спрашивает, почему до сих пор не прислана копия приказа о его ранениях?»
Все полки должны ежедневно представлять свои копии приказов в штаб дивизии, по которым последний следит за работой и жизнью полков.
Отвечаю: «Прошу прислать подобное приказание за личной подписью генерала Бабиева». Я думал, что Бабиев как умный и честный офицер — подобного письменного приказания не сделает. Но я ошибся.
