Мы оба слыли наездниками, лезгинерами. При случае могли шумно кутнуть по-казачьи и обязательно с песнями, с плясками казачьими. И недаром Бабиев назвал меня своим «младшим братом»... Назначая меня командующим Корниловским полком, — он отлично знал, что я буду полностью продолжать его дело в полку.

По военной службе и по женитьбе его отца — родился он в Варшаве. Как пишет его однополчанин и друг, генерал Фостиков — «Коля Бабиев учился во многих гимназиях, но окончил Бакинскую». В это время его отец-есаул был переведен в I -й Лабинский полк, который стоял в немецкой колонии Еленендорф, под Елисаветполем, что между Баку и Тифлисом.

Судя по этому, сын, Коля Бабиев, почти не жил в своей станице Михайловской Лабинского отдела, а следовательно, хозяйственный станичный быт казаков знал мало. Это и наложило свой отпечаток на его психологию. Он считал, что — «казак есть слуга Царю и Отечеству и защитник его от врагов внешних и внутренних», как говорил 1-й параграф воинского устава внутренней службы, а каковы духовные запросы казака как земледельца, семьянина и хозяина в своей станице — Бабиев не хотел и знать.

При нем в полку было два-три кадровых офицера. Большинство получили офицерские чины за боевые отличия Великой войны, будучи урядниками или из школ прапорщиков и немногие с ускоренных курсов военных училищ, т. е. — «это большинство» офицеров были такие же земледельцы, каковыми были и их подчиненные казаки. Все Кубанское Войско было мобилизовано и стало в строй для решительной борьбы против красных. И стало в строй сознательно, добровольно. Следовательно, подход к воинской дисциплине должен быть иной, менее резкий и требовательный, как это было в мирное время.

Я уже второй месяц командую Корниловским полком. В феврале и марте месяцах непогодь. Все в сплошном снегу, а в селах невылазная грязь. Идет то снег, то дождь. Холодно и сыро. Сообщение только в седле. Офицеры и казаки в овчинных шубах (кожухах) отсюда и неповоротливы. За плечами всегда мокрый башлык. Папаха не в своей казачьей щеголеватости. Отдание чести не отчетливое. Прощается и это.

Но отдание воинской чести по всем правилам устава есть необходимость воинской дисциплины, воинской этики, духовной связи. Без них — нет воинской части. Да и скучно без них. Можно превратиться в обывателя. И вот — рапортует мне сотник или хорунжий, старше меня летами, громоздко одетый, и руку берет под козырек «по штаб-офицерски», т. е., как попало. Выслушав рапорт, спокойно говорю: «Возьмите руку под козырек так, как вас учили в учебной команде». Сказал одному, другому, третьему... и скоро все стали брать руку под козырек так, как их учили в учебных командах, в училищах и в школах прапорщиков.

J

Гости из тыла

«На кой черт обоз 2-го разряда стоит в станице Лабин-ской?!» — возмущались в полку. Бабиев не разрешил мне подтянуть его ближе к фронту.

Командиры полков, батальонов и батарей назначались Кубанским войсковым атаманом по кандидатскому списку, ведущемуся Войсковым штабом, и сместить их с занимаемой должности, без основательных причин, было нельзя, хотя в гражданской войне с этим уже мало считались. Командиры полков должны быть в чине полковника, а командиры пластунских батальонов и батарей — в чине войскового старшины. Я имел только чин есаула и был назначен командующим вакантным полком, как старший в полку, властью начальника дивизии генерала Бабиева и считался как бы временно командиром полка. Следовательно, мое положение зависело исключительно от личных взглядов генерала Бабиева. Он меня назначил и он меня мог снять с должности в любой момент, если ему не понравилось бы что в моем командовании полком. Вот почему я и не мог переместить свой обоз 2-го разряда ближе к полку, чего почему-то не хотел Бабиев.

Бабиев очень любил Корниловский полк и находил большое удовольствие быть в полку. Он, начальствуя над дивизией, негласно хотел руководить и Корниловским полком, имея в нем «свои глаза и уши» офицеров-станичников.

Я совершенно не боялся генерала Бабиева как своего начальника, так как при случае — мог говорить и доказывать ему все запросто, как и знал, что он меня любил, ценил и уважал и был давним другом, когда мы были оба в малых чинах. Но подобные его вмешательства во внутренние порядки полка были недопустимы и, естественно, мне были неприятны. Каждый полк есть самостоятельная единица, в особенности в хозяйственных своих порядках. У каждого полка Императорской армии были свои традиции и другие особенности, и все считали это не только что нормальным явлением, но никто не покушался и изменить их. И насколько должность всякого командира полка была высока, говорит то, что все командиры полков назначались Русским Императором и проводились

Высочайшим приказом по всей армии. В гражданской войне многое измельчало и было ненормальным.

Наш обоз был совершенно бесполезным для полка. Мы абсолютно ничего не получали от него. А там находились два офицера — заведующий им, есаул Сменов, назначенный еще Бабиевым, полковой казначей хорунжий Клыгин*, два военных чиновника и до 150 казаков разных рангов. Жалование для всех чинов полка получалось случайнб, с оказией, а аванс на довольствие полка — из штаба дивизии. Я писал есаулу Сменову строгие предписания и частные письма, но и он, разделяя мой взгляд, ничего не мог изменить из-за дальности расстояния; но в обозе составилось мнение обо мне как об очень строгом командире. Изверившись в возможностях перемены — послал в Лабинскую строгое предписание: полковому казначею и старшему делопроизводителю прибыть в полк с жалованьем для всех чинов полка, с авансом на довольствие и с точным докладом по хозяйственным и денежным вопросам. Это произвело переполох в Лабин-ской. И надо было видеть лица хорунжего Клыгина и военного чиновника, старшего делопроизводителя полка, когда они представлялись мне в селе Киевском. Делопроизводитель был «субботник» (иудействующая секта) и станичник Бабиева. Конечно, было странным, что за семь месяцев моего пребывания в полку — я впервые вижу полкового казначея.

Представились они отчетливо. Смотрю им в глаза, жму руку и прошу к столу.

Все это происходило в присутствии полкового адъютанта сотника Васильева, храброго и очень дельного офицера, ненавистника всего тылового. За обедом гости немного «отошли». Умный Васильев под столом толкает меня ногой, дескать — «посмотрите, каковы эти гуси!»

В полку всегда был запас белых курпеев на папахи. Они предназначались для тех офицеров, которые прибывали в полк и еще не имели «полковых белых папах», установленных приказом по полку. Это был подарок каждому от полка.

к

После обеда вызываю «шапошника», даю курпеи и приказываю сшить две папахи гостям к вечеру же этого дня, к общему офицерскому ужину.

После обеда начался отчет и выдача жалованья и аванс. Все офицеры радостно сидят во дворе, ждут очереди. И Клыгин, и делопроизводитель оказались очень приятными людьми и знающими свое дело. Лед был сломан, и все ждали приятного и веселого ужина.

По воскресеньям и разным случаям — все офицеры обедали в моей квартире. Это сближало людей и основывало полковое офицерское товарищество. Напитки были редки и только в исключительных случаях. Корниловцы очень хорошо Дели казачьи строевые песни, больше песни черноморского казачества. И вот, чтобы собрания-офицеров были бы более приятны и полезны, — предложено садиться за стол не по старшинству чинов, а «по голосам», чтобы стройно петь. В пении должна быть дисциплина, даже и в веселии. И если тамада запел песню, — все должны ее подхватить. Всем это понравилось.

В этот день все особенно ждали общего офицерского ужина. Прибыли гости из глубокого тыла, привезли всему полку жалованье, аванс — надо и повеселиться! А главное — показать им, тыловикам, — каковы мы на фронте! И когда дружная бойкая семья корниловских офицеров запела песни, то они совершенно были удивлены. Веселиться корниловцы умели.

Хорунжий Клыгин, вижу, спокойный, умный офицер. Он большой друг многих здесь. Хорунжий Литвиненко, как всегда веселый и смелый на слово, громко острит над ним: