Это генерал Врангель пишет, что происходило в самом центре вооруженных сил Добровольческой армии, а вот что я видел в своей станице, находясь на излечении. Я живу-ле-чусь в ней около месяца. Я вижу много праздношатающихся прапорщиков и хорунжих станичников, ставших офицерами во время войны. Почему они дома? Почему не в своих полках? — спросить неловко. Станичный атаман не имел над ними власти, а управление Кавказского отдела, находившееся в семи верстах на хуторе Романовском, молчало I также. Удивительно было и то, что и меня никто не спраши-| вал, дескать, — а не пора, ли вам, есаул, ехать на фронт?
J
К концу января я был уже здоров. Полк тянул меня безумно. А семья и раненые братья, смотря мне в глаза, молча говорили-просили: «поживи еще с нами, Федя...» И я жил. И мог жить долго в станице, если бы захотел. Но мы ведь кадровые офицеры! Мы воспитаны на принципах чести! Мы не можем свернуть с этого пути! И я решил резко оторваться от станицы и от семьи и вернуться в полк. Вызвав с лошадьми обоих своих вестовых из их станиц, приготовился в дорогу.
На фронт. В стане Бабиева
Погрузившись с лошадьми на «Гетмановском разъезде» — через сутки мы были на конечной железнодорожной станции Петровское Ставропольской губернии, т. е. в том центральном селе, за которое так долго дрался весь 1-й Конный корпус генерала Врангеля в ноябре прошлого года.
По привычке — ищу старую квартиру штаба полка, нахожу и располагаюсь в ней. В селе нахожу «обрывки» своего полкового обоза и там же встречаю друга, есаула Иосифа Лопатина. В есаулы он произведен одновременно со мной. Он очень рад встрече, но в полк не торопится. «Почему, Филиппыч?» — спрашиваю его. «Да ну его к черту!.. Еще убьют!.. — шутит, смеется он и добавляет: — Я жду вызова в войсковой учебный конный дивизион, куда подал рапорт, так чего же торопиться?»
Я рассказал ему, что также подал рапорт о зачислении меня сменным офицером во вновь открывающееся Кубанское военное училище. Мой поступок он одобрил, но спросил, есть ли протекция?
Этот вопрос меня удивил и я ему высказался, что для зачисления сменным офицером протекция не нужна, а нужно иметь отличное прохождение военной службы, стаж, полученные награды, пролитую кровь в боях. К тому же я уже был зачислен кандидатом на эту должность в Оренбургское училище. Выслушав все это, по-дружески, совершенно спокойно он ответил: «Эх, Федор Иванович, не знаешь ты
тыла и разных закулисных ходов... надо быть, жить в Ека-теринодаре, иметь «заручку», а ты уехал на фронт. Трудно тебе ждать положительного результата», — предрек он мне.
От него я узнал, что наш полк находится на Маныче, в селе Дивном. Бабиев уже генерал и начальник дивизии, а кто командует полком, — он не знает.
По грязной ужасной дороге, верхом на лошадях мы двигаемся в Дивное. На дороге, под грязью, еще осталась ледяная затверделая кора, и идти лошадям по ней скользко. Свернув с дороги, сразу же вязнешь в паханом поле. Навстречу лениво и тяжело тянутся разрозненные подводы с больными казаками. Появилась какая-то болезнь под названием «испанка». Она немилосердно косит людей, выводя их из строя.
В два перехода мы были в селе Дивном. С дороги прямо заехали в штаб дивизии, чтобы представиться генералу Ба-биеву. В просторном богатом крестьянском дворе стоит мажара, и к ней привязано шесть молодых кобылиц-неуков, рыжей масти. Меня это заинтересовало.
— Чьи это? — спрашиваю казака.
— Та гэнэрала Бабиева! — отвечает он и добавляет: — Цэ шо отбылы за Манычем табун доньскых коний.
Об отбитом табуне у красных, собственности какого-то донского коннозаводчика, я слышал. О нем в газетах писалось, что — «Бабиев прислал войску как подарок от Корниловского полка», предварительно взяв себе несколько кобылиц и раздав некоторым офицерам полка, почему у меня мелькнула тут же мысль, что Бабиев подарит и мне «одну из своих».
По деревянной лестнице большого дома поднимаемся во 2-й этаж и входим прямо в столовую, без предупреждения, где неожиданно видим Бабиева и еще какого-то молодого полковника. Бабиев в черкеске, в папахе, при офицерском Георгиевском кресте 4-й степени и... в погонах генерала. Все это было для меня неожиданно и ново, как было неожиданно и для Бабиева наше появление.
— Ваше превосходительство, есаул Елисеев представляюсь, прибыв по выздоровлению от ранения, — рапор-
15 Елисеев Ф. И.
тую ему по всем правилам воинского устава и делаю шаг в сторону.
— Ваше превосходительство, есаул Лопатин представляюсь, прибыв по выздоровлению после ранения, — повторяет также по-уставному мой Филиппыч.
Бабиев, находясь по другую сторону большого стола, — немедленно же поднялся со стула, приложил левую (здоро-вую) руку к папахе и с серьезным лицом выслушал оба рапорта. Потом опускает руку, радостно улыбается в серые глаза, подходит к нам, обнимает каждого за плечи и целует. Он любил нас обоих и знал нас давно, еще по Турецкому фронту. Потом тут же поворачивается к молодому полковнику, который находился с ним, и представляет нам его так: «вот мой начальник штаба дивизии, Генерального штаба, полковник Рябов-Решетин*, казак Астраханского войска». Последний сам подходит к нам, дружески жмет руки и ласково улыбается, словно своим друзьям и сверстникам. Он молод, летами, думаю, сверстник Бабиева, но он без усов, почему и выглядит моложе его.
Бабиев, как всегда, бодр и весел. Сейчас же он в особенности молодцеват, так как он генерал, получил заветный офицерский Георгиевский крест, в его храбрый полк вернулись старшие офицеры, его друзья и — все это ему очень приятно.
— Вы, конечно, пообедаете у меня? — говорит он. — Кстати, время обеденное, — добавляет.
Мы с удовольствием согласились.
Сидим за столом, ждем, смотрим друг на друга и говорим. Бабиев расспрашивает о тыле. Его все интересует. Он ругает Раду, что она не шлет пополнения казаков в полки. Полки стали небольшого состава, по 150-200 шашек в каждом. Я смотрю на него и изучаю его в чине генерала. Легко сказать — он в чине генерала! Ждал ли он этого и так скоро? И я не оправ1-дываю его, что он ругает Раду. Строевые казаки в станицах находятся на учете станичного правления и управления атаманов отделов, а не Рады. А в главном — находятся на учете войскового штаба, так при чем же здесь Рада? Но эти мысли я не высказываю, они не уместны и не реальны.
Бабиев все так же стильно одет и, как всегда, предпочитает у себя в доме и за обедом быть в папахе на голове. К титулованию «ваше превосходительство», видимо, уже привык, но душа... душа еще хочет молодиться. Он старается быть солидным, но глаза... глаза ведь зеркало души! Я вижу, что ему очень приятно видеть нас обоих, с которыми есть о чем вспомнить и поговорить запросто, как с равными. Я вижу, что штабные офицеры набраны им из Корниловского полка — хорунжии Ишутин, Чибишев* и корнет Ступников. На все вопросы они отвечают ему односложно: «так точно... никак нет», при этом неизменно добавляют титулование «ваше превосходительство» и стоят перед ним в положении «смирно» — почтительно и боязливо. И даже за столом величают так же и привстают со стульев, если он обращается к кому-либо из них лично. Полковник Рябов-Решетин титулует так же, но держится совершенно спокойно, достойно. Мы же с Лопатиным говорим с ним запросто, и ему это, думаю, приятно.
Под его испытывающим взглядом — я перевожу глаза на его офицерский Георгиевский крест, которого он до этого не имел. Он понял мой взгляд и объяснил при всех, что — в Екатеринодаре, по распоряжению генерала Деникина, сформирована новая Георгиевская Дума, которая, рассмотрев старые представления, наградила его и подъесаула Кадуш-кина* орденом Св. Георгия Победоносца 4-й степени, а генерала Шатилова* орденом 3-й степени.
На Турецком фронте, на левом фланге Кавказской армии, действовавшей больше против курдов, — очень трудно было получить этот орден. По статуту он давался за взятие действовавших орудия или пулемета, за захват неприятельского знамени, но у курдов не было ни пушек, ни пулеметов, ни знамен. Не густо было этого оружия и у пехоты турок, в особенности в указанном районе. Вот почему Бабиев рад и счастлив, добившись, наконец, высшего и так желанного боевого ордена.
