...Выздоровел и прибыл в станицу наш младший брат Георгий. В июле месяце, командуя взводом, при наступлении — брат был тяжело ранен в бок, под мышку. Пуля задела брюшину и остановилась там. Ранение было признано смертельным, но крепкий организм брата выдержал. Это все же оставило свой след: в плохую погоду, в сильный встречный ветер — ему тяжело было дышать. Мне как старшему брату — он говорит:

— Федя! Я офицер 2-го Черноморского полка Великой войны. Я служил в кавалерии... нас совершенно неправильно мобилизовали и отправили в солдатский полк, да еще пехотный. Я не хочу туда возвращаться и хочу служить в полках своего войска. Кстати — и мой строевой конь еще цел, с которым был в Персии. Помоги мне, Федя! — закончил он как-то печально.

Я был вполне с ним согласен. Я уже знаю хорошо подлую канцелярскую рутину и буквоедство. Идет жестокая война. Фронт должен быть сильнее всяких тыловых хитросплетений. И я проявляю инициативу — пишу письмо Бабиеву о брате, с полным изложением его военной службы с 1915 г. Конным вестовым посылаю в наш Корниловский полк, в полной уверенности, что молодецкий и душевный полковник Бабиев немедленно же зачислит его к себе, так как на фронте, ввиду постоянных потерь — каждый офицер дорог. И через неделю — получаю от Георгия письмо, что он уже «корниловец», чему очень рад. Офицеры полка ему понравились; но добавляет — «только вот Бабиев очень строгий и приказал мне быть похожим на тебя». Прочитав, я был очень рад за Жоржа и посмеялся над аттестацией им Бабиева и его пожеланиями.

Проходит неделя — и вдруг прибывает с Маныча старший брат, раненный в ногу. Он семейный, предпочел лечиться в станице и ходить на перевязку в местную войсковую больницу. Я уже почти выздоровел и охотно передал ему свой костыль.

У Андрея была дивная гнедая кабардинская кобылица, на которой он провел всю войну на Турецком фронте. Умная, прыткая, но очень строгая. Чистить ее надо было с осторожностью. Она была, словно нетронутая девица* т. е. если ее, даже ласково, погладить ладонью в нежных местах — она очень быстро и ловко может лягнуть задней ногой. Под седлом же — огонь, но полное послушание «поводу».

Благородное животное и умерло благородно. Брат был командиром сотни 1-го Кавказского полка. Под огнем красных лава его сотни замялась и остановилась. Чтобы ободрить казаков — шагом он идет вдоль фронта. Красные сильно обстреливают. Дальше он говорит: «Слышу, что-то «цокнуло» впереди меня. И вдруг моя Ольга (кличка кобылицы) тихо склонилась на передние ноги и потом — легла. Я быстро соскочил с седла, а она и голову положила на землю... и уже не дышала: пуля попала прямо в висок, около уха».

У казаков строевой конь считался как бы членом семьи. В особенности если он хороший. Его берегли и смотрели за ним, как за дитятей. Несчастье с конем больно отражалось на всех членах семьи. В данном случае, когда брат рассказывал, как погибла «его Ольга», — почти все женщины семьи плакали. В особенности жена брата. Она стоит рядом с ним, утирая слезы.

Проходит вторая неделя. Я уже собираюсь на фронт, но мать вновь плачет:

— Долго ли до греха... могут ведь и убить, сыночек. Смотри, сколько станичных офицеров сидят дома... никто их не тревожит, а ты... — и не договорила, горьше заплакала.

Но вот еще новость: Георгия привозят тяжело раненным. Он даже не мог ходить. Для успокоения семьи •— решил задержаться.

— Наш полк наступал. Впереди, лавой, шла 5-я сотня, в которой я был младшим офицером. И когда поднялись на перекат у села Малые Ягурты, то внизу, шагах в пятистах, увидели скопище красной конницы. Сотня немедленно повернула назад. Красные, всей массой, бросились в атаку. Когда вся эта масса красной конницы показалась на бугре, — повернул назад и полк. Все покатилось вниз... Вдруг мой «Мальчик» (кличка коня) «зашкандыбал» на трех ногах и потом стал останавливаться. Я его толкаю обнаженной шашкой, но он совсем остановился. Оказалось, пулей перебита у него задняя нога. Я соскочил с седла и бегу вслед за казаками, но они быстро обогнали меня и скакали дальше. Какой-то казак повернул назад, подскакал ко мне и кричит: «Господин хорунжий! Скорее садитесь позади седла!» И только что вскочил на круп его коня, — как пуля ударила меня прямо в ягодицу. Но я крепко схватился за казака, и мы успели ускакать, — рассказывает наш добряк, крупный и беспечный казачина и... сам улыбается, словно все это была шутка.

Это было у него второе «слепое» ранение, т. е. пули остались в теле. С ними он и погиб в Таврии, в своем Корниловском конном полку дивизии Бабиева, на пятом ранении. 24-летний есаул, любимец полка, «Жорж», как его все звали за его добрый уживчивый характер, который был кумиром девиц — казак-красавец со смеющимися глазами.

^J Жорж был положен в местную Войсковую больницу. Потом, выздоровев, — старший брат передал Георгию мой костыль, ставший как бы семейным. Уже и в те времена многие наши станичные молодые офицеры из недоучившейся молодежи «крутили» от фронта. Станица это видела. В особенности станичный атаман Стукалов, умнейший казак, который как-то выразился в правлении так: «Елисеевых офицеров можно видеть в станице только «на костылях».

ТЕТРАДЬ ДЕВЯТАЯ

Разность понимания. Наш тыл

В Екатеринодаре, когда я был в госпитале, меня навещал мой друг по военному училищу и сверстник, Алексей Ряднина. Поступив охотником-вольноопределяющимся 1-го разряда в один из Кубанских пластунских батальонов, там он окончил учебную команду, стал старшим урядником. В 1910 г., вместе со мной, выдержал экзамен в Оренбургское казачье училище. Он отлично учился и шел первым. Оба мы окончили училище взводными портупей-юнкерами, и он, среди юнкеров-кубанцев, «первым» выбирал вакансию и вышел хорунжим в 1-й Екатеринодарский кошевого атамана Чепеги полк, стоянка которого в самом Екатерииодаре считалась наилучшей.

Он первопоходник. Во Втором Кубанском походе, как специалист-техник — формировал войсковую автомобильную сотню. Теперь он в ней один из главных офице-ров-руководителей. Любя меня, зная нашу семью, — он настаивал, чтобы я устроился в тылу, в их автомобильной сотне.

— Чего ты лезешь на фронт?.. Мало воевал, что ли?.. Мало трех ранений за один месяц?.. Пожалей семью-сирот! — упрекает он.

Я слушаю своего бескорыстного друга и молча улыбаюсь. Он по природе мирный человек. Кроме того, первое военное образование и психологическое воспитание он получил в пластунском батальоне, где все должно делаться «осмотрительно», осторожно, продуманно. Я знаю, что он меня совершенно не поймет, если я стану рассказывать:

что такое Корниловский конный полк;

каков молодецкий, храбрый офицерский состав этого полка;

каковы орлы-казаки этого полка, которые, после жаркого боя, в котором потеряли, может быть, станичников, друзей, родичей или любимого командира, — с песнями могут возвращаться в свое село;

он не поймет, что собой представляет наша ударная 1-я Конная дивизия, как и не поймет — как щекотно-страшновато чувство перед боем, как оно становится почти не страшным в самом бою и как оно становится совершенно приятным в момент обозначенной удачи, как счастливы бойцы после боя, после победного боя с пленными, трофеями и другими реальными ощущениями;

он меня не поймет, что мне уже скучно в тылу, что моя душа давно витает в полку, и я досадую, — почему я не там,

со своими корниловцами, с Бабиевым «Хаджи Муратом», с которым всегда быть приятно и весело. И мое отклонение его забот — не огорчает, а удивляет его мирную душу.

— Ты як був дурный, так им и зостався! — махнув ру-, кой, говорит он, черноморский казак, что является призна-I ком его доброты. В 1920 г., перед самым оставлением Ека-теринодара — он умер от тифа, находясь все в той же Кубанской войсковой автомобильной сотне. Судьба...

Строевые офицеры всегда не любили тыла. Для авторитетности этого мнения — послушаем генерала Врангеля.

По его книге на странице 98-й, с разрешения генерала Деникина — он прибыл в Екатеринодар в первых числах декабря 1918 г. — по делам 1-го Конного корпуса, состоявшего тогда из десяти кубанских конных полков, занимавших очень широкий фронт на восток от села Петровского. Вот его исповедь: «Несмотря на присутствие в Екатерино-даре Ставки генерала Деникина — как прибывающие, так и проживающие в тылу офицеры вели себя непозволительно распущенно: пьянствовали, безобразничали и сорили деньгами. В войсковой гостинице, где мы стояли, сплошь и рядом происходил самый бесшабашный разгул. Часов в 11-12 вечера являлась ватага подвыпивших офицеров, в общий зал вводились песенники местного Кубанского гвардейского дивизиона, и на глазах публики шел кутеж. Одна из таких попоек, под председательством генерала Покровского, закончилась трагично: офицер-конвоец застрелил офицера Татарского дивизиона» (стр. 99 и 100).