– Быть может, нужно съездить и спросить у Ган-фалы? – Герфегест саркастически усмехнулся, представив себе сцену: он и Ганфала обсуждают тонкости Магии Стихий, прихлебывая белое вино Эльм-Оров.

– В мертвой голове моего брата больше проку, чем во всех объяснениях Ганфалы, – заметила Хармана.

– Ив чем же этот прок? – осторожно спросил Герфегест, которого насторожила серьезность Хар-маны.

Хармана ответила не сразу. Она степенно поднялась с кресла и поправила платье, скупо расшитое серебром. Затем она повесила свой черный веер на пояс, открыла нишу в стене и извлекла оттуда «мертвую корзину», внутренности которой были теперь заполнены не только головой Стагевда, но и маслом для. бальзамирования тленных остатков живших на земле. После этого она бросила на Герфегеста взгляд, исполненный тайны, и жестом пригласила его следовать за собой.

– Все, что знал Стагевд, нам поведает его голова. Герфегест сжал губы. Да, он снова в Синем Алу-страле. Ибо только.здесь маги, дабы узнать интересующие их вещи, не только не брезгуют отрубленными головами врагов и бывших союзников, но и знают, как заставить эти головы говорить.

Самая высокая башня Наг-Нараона звалась Игольчатой. Башня была настолько тонка и высока, что скорее напоминала иглу, чем строение. Для того чтобы добраться до ее вершины, скрытой хрустальной крышей, увенчанной литым из бронзы изображением пары лебедей, нужно было потратить не менее получаса на подъем по удивительно крутой и извилистой лестнице.

В руках Герфегеста была «мертвая корзина», в руках Харманы – масляный светильник, которым она освещала ступеньки лестницы, извивавшейся в утробе Игольчатой Башни. Казалось, им не будет конца.

Наконец они очутились в крохотной комнате на вершине Игольчатой Башни. Звездное небо виднелось сквозь хрустальный купол крыши. Ветер шумел в окошках, выполненных в форме лебедей. Герфегест уже успел привыкнуть к тому, что единственным узором в Наг-Нараоне, а также и единственным украшением являются вездесущие лебеди. Единственное, с чем еще не вполне свыкся Герфегест в своих мыслях, так это с тем, что теперь он – живое олицетворение одного из этих лебедей. Возможно, левого.

В центре комнатки стоял треножник. Его чугунные лапы сходились вверху, словно растопыренные пальцы двух рук. Только шестипалых рук. Герфегест догадался, что именно туда предстоит водрузить «мертвую корзину». Его догадки подтвердились весьма скоро – прошептав несколько заклинаний, смысла которых Герфегест не знал, да и не стремился знать, Хармана поставила сосуд с головой Стагевда на отведенное ему место.

Затем Хармана открыла крышку.

Потом Хармана запела.

Ее хрустальный голос разбивался о купол Игольчатой башни и, подхваченный ветром, уносился в море сквозь лебединые окошки. Мотив был тягуч и странен. Слова непонятны. Временами в ее голосе звенела сталь, иногда Герфегесту чудилось, что он слышит в нем крик младенца, вместе с колыбелью брошенного в морские воды. Герфегест закрыл глаза, и мир видений овладел им. Он вспомнил всю свою жизнь. Родовые схватки своей матери, чудовищную боль, испытанную им в подвалах аютского тирана, когда гранитная плита опускалась на его грудь медленно и неумолимо, как смыкается над утопленником толща океана. Минуты неземного наслаждения, подаренные им его первой возлюбленной на черной лестнице женской половины дома Теппурта Конгетлара, минуты ярости, отчаяния, озлобления, восхищения… Ему казалось, будто время, показав ему тысячу своих изменчивых ликов, остановилось, чтобы продлиться в новом витке бесконечного танца.

Хармана пела долго. Но и ее песня прекратилась, как и череда призрачных образов, проносящихся перед взором Герфегеста.

– Ты готов? – шепотом спросила Хармана.

– Я готов, – неожиданно для самого себя ответил Герфегест.

– Ты сможешь говорить со Стагевдом ровно столько, сколько будет гореть этот светильник, – сказала Хармана, указывая на хрустальный шар с тусклым огоньком внутри, стоящий у ее ног.

После этого она села у стены Игольчатой Башни, в самом углу комнаты, накрылась с головой плащом и… растворилась. Быть может, всего лишь в темноте, царствовавшей за пределами круга, очерчиваемого светом масляной лампы. Герфегест бросил неуверенный взгляд на «мертвую корзину». Тотчас же свет лампы стал из тускло-желтого голубым, и «мертвая корзина» повернулась на треножнике. Герфегест был готов поклясться в том, что ничья посторонняя рука не помогада ей в этом. «Надо полагать, мой собеседник повернулся ко мне лицом, как это принято у культурных народов», – пронеслось в мозгу у Герфегеста.

– Приветствую тебя, Новый Хозяин Дома, – сказал Стагевд.

Его голос был вполне человеческим и обычным. Вполне человеческим и обычным усталым голосом с чудовищной примесью жути. Но ведь Герфегест никогда не говорил со Стагевдом до этого. Сравнивать было не с чем.

– Приветствую и я тебя. Старый Хозяин Дома, – твердо сказал Герфегест. Чем необычнее разговор, тем проще следует его вести.

– Зачем ты тревожишь меня, человек Ветра? – спросил Стагевд.

– Я хочу спросить тебя, и я знаю за собой это право. Ты умер Гамелином. Но, как и служение всякого Гамелина, твоё служение не оканчивается вместе с жизнью, – Герфегест слово в слово повторил все, чему учила его Хармана, пока они совершали подъем к вершине Игольчатой Башни.

– Я помню об этом, – после тягостной и долгой паузы сказал Стагевд. – Если бы не это, тебе бы никогда не разверзнуть мои уста. Что ты хочешь знать, Человек Ветра? Я отвечу тебе.

Герфегест набрал в легкие воздуха. Запах тления, который распространялся из-под приподнятой крышки «мертвой корзины», пропитал его. Точно так же голос Стагевда пропитал собой все закоулки сознания Герфегеста. «Наваждение не должно овладеть тобой», – говорила ему Хармана. Герфегест встряхнулся.

– Скажи мне, Стагевд, ведомо ли тебе назначение Семени Ветра?

– Нет, – отвечала голова Стагевда.

– Так зачем ты добивался его?

– Его добивался Ганфала. То же делал и я. Когда мне стало известно, что ты, Конгетлар, везешь для Ганфалы Семя Ветра, я понял, что еще немного – и я буду побежден, а мир вывернут наизнанку. Я пробовал остановить ваш отряд еще в Поясе Усопших, использовав призрак Блуждающего Озера. Но тогда тебе и людям Ганфалы удалось выйти сухими из его черных вод. Я пробовал остановить вашу «морскую колесницу» еще раз – в старом порту Калладир. Мои Пастыри выпустили кашалотов. Ты помнишь, что случилось потом.

– Разумеется, помню. Твои животные сожрали наших каракатиц, и мы с трудом выбрались из Пояса Усопших.

– Они сожрали бы и тебя, Конгетлар, и твоих подручных, и проклятого карлика, сколь бы хитер и умен он ни был. Но Густая Вода помешала им. Пастыри не могли управлять кашалотами, охваченными ужасом. Густая Вода – это прошлое, вливающееся в будущее, это знак Дыхания Хуммера. Однако Густая Вода принесла больше пользы, чем вреда… По крайней мере, тот мир, что ты видишь, еще освещается Солнцем Предвечным, а не покоится на дне моря. А вот если бы не было Густой Воды, которая задержала вас, и вы прибыли бы к Ганфале вовремя, все было бы иначе.

– Я не вполне понял тебя, Стагевд, – совершенно честно отозвался Герфегест.

– Здесь нечего понимать вполне. С помощью магии безродного карлика Горхлы вам удалось отбиться от посланных мною кашалотов. Если бы не Густая Вода, которая, конечно, -облегчила Горхле задачу, насмерть перепугав животных, ты доставил бы Семя Ветра Ганфале вовремя. Я не знаю, что делать с Семенем Ветра тем, кто не хочет утопить Синий Алустрал в морской пучине. Тебе, Хармане или кому-то другому. Но что с ним собирался делать Ганфала, ясно как день. Если бы ты привез ему Семя Ветра без задержки, он бы опустил его в недра Озера Перевоплощений на Священном Острове Дагаат. И Хуммер вздохнул бы снова. И мир сущего изменился бы. Тогда все было бы иначе, и ни у кого из нас не хватило бы мужества назвать эти изменения благими. Когда Ганфала отправлял за тобой отряд, Дагаат был в его руках. Когда ты привез ему Семя, у Священного Острова уже стояли мои файеланты и негде было Ганфале свершить свое черное дело. – Стагевд тяжело вздохнул. Казалось, седая волна набежала на берег и откатилась назад в полном бессилии.