Слава богу, обошлось.

Теперь: что там с назначением?

По довоенному штату, в роте три младших офицера – заместители командира роты по различным вопросам. Сейчас, во время войны, в связи с большой убылью офицерского состава что-то могло и измениться.

Значит, буду заместителем командира роты.

Вообще, местная войсковая организация значительно отличалась от того, что было в нашем мире. Полки были трех-, а не четырехбатальонного состава, зато значительно сильнее оказались прочие подразделения.

Пулеметная рота – двадцать четыре станковых «максима». Артиллерийская рота – шестиорудийная батарея знаменитых «трехдюймовок», три полевые 122-мм гаубицы и шесть траншейных 47-мм пушек Гочкиса[28] для действия в рядах пехоты. Минометная команда из шести четырехдюймовых минометов. Егерская команда – десяток снайперов.

Кроме того, значительно урезали нестроевой состав полка. Стало меньше денщиков, избавились от всяческих носильщиков-уборщиков и прочих бездельников.

В общем, воевать можно.

Только осторожно.

Хлопнула дверь, и в коридор вышел адъютант:

– Господин прапорщик, сего дня вы поставлены на довольствие. Если желаете питаться от солдатского котла – извольте, за счет казны. Если хотите разносолов – взнос в офицерскую столовую 30 рублей. – Поручик задумался, что-то припоминая. – Огнеприпасы для личного оружия получаете под расписку, тоже за счет казны. Денежные выплаты будете получать соответственно. А сейчас зайдите к вашему знакомому – Жоржу. У него для вас ордер на внеочередные «мундирные». Их получите у казначея. – Он немного помолчал. – Вроде бы все. Идите!

– Есть, – четко развернулся через левое плечо и двинулся в полковую канцелярию.

– И не тянитесь, барон! Чай, не на параде! – насмешливо бросил мне вслед адъютант.

У-у-у… Крыса штабная. Еще прикалывается.

Пройдя по коридору в первую от входа комнату, я был радостно встречен ославившим меня на весь полк вольноопределяющимся историком-летописцем Жоржем Комаровским.

– Здравия желаю, господин прапорщик! – Он вскочил из-за стола, отдавая честь. При этом его гимнастерка, по обыкновению, встопорщилась, живя как бы отдельной от тела жизнью.

– Здравствуйте, господин вольноопределяющийся. Знаете, Жорж, я пришел вас пожурить. Благодаря вашему опусу меня теперь не вышучивает только ленивый. И я не могу сказать, что меня это радует. Мне кажется, вы злоупотребили моим доверием.

– Простите… Я… Я не хотел ничего такого. Просто историки пишут для грядущих поколений и могут быть не поняты современниками. Еще раз прошу прощения.

– Ничего-ничего. Вы полностью искупите свою вину, если выдадите мне полагающийся денежный ордер и совсем чуть-чуть расскажете мне о моих новых сослуживцах. – Я присел на стул у окна. – Итак, я весь внимание!

– Да-да, конечно! – Комаровский с облегчением плюхнулся обратно за стол. – Вы, кажется, назначены в десятую роту?

– Именно так.

– Ну что ж, – он поправил очки, – командует ротой поручик Казимирский. По имени-отчеству – Казимир Казимирович, но все называют его «triple Kazimirsky»[29]. Он – поляк. Храбрый и решительный офицер, но слишком эксцентричен. Отмечен наградами.

– А командир батальона?

– Капитан Берг. Иван Карлович. Очень уравновешенный во всех отношениях офицер, коренной москвич.

– Достаточно. Спасибо вам, Жорж. Давайте ордер – и я пойду, мне еще в расположение роты надо добраться дотемна. И, кстати, будьте добры забрать вашу тетрадь.

– И каково ваше мнение о моих сочинениях? – Вольноопределяющийся аж привстал от волнения.

– На мой взгляд, для историка вы слишком субъективны и многословны, но как часть большого романа о великой войне – ваше произведение вполне достойно!

– Спасибо за откровенность. Вот ваш ордер, господин прапорщик. А что касается вашего беспокойства о своевременном прибытии в роту, то сегодня вечером в третий батальон едет наш полковой священник – отец Серафим. Он будет рад компании…

На том и порешили, а я отправился к полковому казначею получать свои кровные, которые мундирные.

Вечерело.

Стрельбы, которая время от времени доносилась от линии фронта, слышно не было. Видно, и наши, и немцы на сегодня уже угомонились.

Трещали цикады, мерно поскрипывала телега, на которой мы с полковым священником путешествовали в расположение 3-го батальона.

Отец Серафим, массивный здоровяк с заметной офицерской выправкой, поначалу расспрашивал меня о моем житье-бытье, о ставшем уже притчей во языцех моем спасении. А потом предложил спеть что-нибудь жизнеутверждающее, дабы скоротать дорогу.

Хотя ехать было недалеко – минут двадцать – батальон стоял в двух верстах) – я согласился. Дело в том, что в прошлой своей жизни петь я любил, но совершенно не умел. Переболев в детстве бронхитом, я навсегда потерял способность к воспроизведению каких-либо мелодий голосом. Зато здорово научился играть на гитаре: не могу петь – значит, буду аккомпанировать…

Теперь же, когда я для пробы спел вместе со священником «Рвемся в бой мы всей душою…», обнаружилось, что я стал обладателем весьма приятного баритона.

А когда, батюшка предложил мне спеть что-нибудь по моему выбору, я затянул Розенбаума:

Голос красиво играл в пахнущем майскими травами теплом вечернем воздухе, а я думал совсем о другом.

Песни песнями, а ведь еду-то на ВОЙНУ…

«Социализм – это учет и контроль!» – так, кажется, говорил видный теоретик марксизма, а по совместительству вождь мирового пролетариата и мой теперешний современник товарищ Ульянов-Ленин.

Так вот. Армия – это учет и контроль, помноженные на русский авось и приправленные русским же народным раздолбайством.

Особенно ярко все это осознается в тот момент, когда ты, взяв голову в руки и напрягая мозговые извилины до полного перегрева, распределяешь жалованье по роте.

Картина маслом – сижу на бревнышке, а передо мной импровизированный стол из двух патронных ящиков, поставленных друг на друга. На столе ведомость на десяти листах – весь списочный состав 10-й роты, числом двести тридцать пять голов, не считая двух офицеров – меня и ротного.

Означенный ротный – расфуфыренный польский индюк (хотя, надо признать, индюк бойцовый), усвистал куда-то в тыл – «по бабам», оставив младшего офицера (то есть меня любимого) на хозяйстве.

И вообще мой «тройной Казимирский» считает, что занятия с личным составом, хозяйственная канитель и прочая проза военной службы – это ниже его достоинства. Даже ротную кассу мне отдал, ибо на то и есть младшие офицеры, чтобы начальство не обременяло себя рутиной.

Вот и сижу – мучаюсь. Занимаюсь, так сказать, распределением материальных благ.

По правде сказать, я этим не один занимаюсь. Рядом со мной примостился ротный фельдфебель – Кузьма Акимыч Лиходеев. Замечательный дядька годов около сорока. Крепкий, почти квадратный, с шикарными «тараканьми» усами на добром улыбчивом лице. Солдаты его уважают и обожают – у него и по службе не забалуешь, и по жизни не пропадешь.

Тут же, прямо на земле, расположились четверо взводных унтеров. А за моей спиной маячит ротный каптенармус – унтер-офицер Копейкин, которого на эту должность выбрали за одну только фамилию и по местному обыкновению зовут «артельщиком».

Спрашивается, зачем для раздачи денег созывать такой консилиум?

А это и есть та самая вышеупомянутая проза военной службы. Жалованье одного солдата – два рубля с копейками. А ведь еще есть ефрейторы, унтеры. И у всех выплаты – тоже с копейками. Проблема в том, что полковой казначей выдает деньги на всю роту скопом и в основном ассигнациями. Вот и получается, что есть купюры по рублю, трешки, пятерки и десятки, а то и четвертной дадут. Мелочи же – кот наплакал, и ту приходится выцарапывать с боем.