– Но…

– Помолчите! – Левицкий остановился и присел рядом со мной на скамью. – Мы с вашим батюшкой вместе учились в кадетском корпусе, а посему я посильно сообщал ему о ваших успехах. И что я узнаю? Прошло уже больше месяца с момента вашего ранения, а вы даже не потрудились сообщить об этом! Как это понять, Александр?

– Господин подполковник… Александр Михайлович, – с некоторым облегчением отозвался я. – Прошу простить меня, но это происходит от моей глубокой растерянности…

– Потрудитесь объяснить!

– Дело в том, что я совершенно не представляю, что именно написать… Положение дел таково, что моя бабушка вдовствующая баронесса фон Аш находится при смерти, и забота о ней отнимает у матушки множество душевных сил. Я боялся сообщить о своем ранении, дабы не беспокоить ее сердце. Известить семью было выше моих сил… И сие обстоятельство непрестанно меня гложет! Я не прошу меня извинить – я прошу меня понять!

– Что ж… – Левицкий глубоко вздохнул. – Такое оправдание кажется мне вероятным в силу вашего юношеского максимализма… Возможно, мне и следовало раскрыть всю глубину ваших заблуждений, но – не буду! Неуместно это…

– Благодарю вас, господин подполковник.

– Не за что! Имейте в виду: о вашем ранении извещен только отец. Мать до сих пор находится в неведении! Именно благодаря заботе вашего отца об ее здоровье! А вот о здоровье отца вам бы следовало позаботиться самому и своевременно сообщить ему о том, что угроза жизни его среднего сына миновала!

Я склонил голову, понимая и принимая его правоту.

– Что ж! Не будем о печальном! – Подполковник поднялся. – Идемте, господин прапорщик. Настала пора для приятных сюрпризов!

Левицкий показал себя великим темнилой, ибо для полноценности сюрприза мне пришлось самостоятельно добираться до палаты Литуса, сделав вид, что я зашел его навестить безо всякой корысти.

«Официальное» явление подполковника пред наши очи произошло в преувеличенно бодром стиле.

Александр Михайлович порадовался «выздоравливающим молодцам, не посрамившим славного Московского гренадерского полка», осыпал нас комплиментами и поощрительными шутками.

А потом оказалось, что сюрприз преподнесен не только Генриху, но и мне: в палату из коридора вошел вестовой из штаба полка с большим парусиновым свертком и кожаным футляром от гитары.

– Итак, господа. – Левицкий окинул нас торжествующим взглядом. – Я рад вручить вам от лица командования давно заслуженные вами награды. Вам, подпоручик Литус, орден Святого Станислава третьей степени. Вам, прапорщик фон Аш, орден Святой Анны четвертой степени! Приходится сожалеть о том, что орденские знаки отличия вручаются вам без соответствующего случаю торжества. Но сие происходит по не зависящим от меня обстоятельствам, волею судьбы, так как награды пришли в полк днем позже вашего отбытия в Варшаву. Кроме того, офицерское собрание нашего полка посчитало достойным вручить вам памятные подарки!

Глядя на него, я про себя восхитился педагогическому таланту нашего начштаба.

Макаренко, блин!!!

Сначала поругал и поучил, а потом похвалил и наградил…

Подарки, кстати, были выше всяких похвал: Генриху вручили роскошные золотые часы «Павел Буре» с дарственной надписью и значком Московского 8-го гренадерского полка на крышке. А мне достались Анненская шашка с красным темляком и орденским значком и великолепная гитара работы знаменитого русского мастера Роберта Ивановича Архузена – с дарственной же табличкой и полковой эмблемой.

До самого вечера, перебирая струны роскошного инструмента, я пребывал в отстраненно-возвышенном состоянии…

У меня две новости: одна хорошая, а другая – настораживающая…

Во-первых, моя коллекция пополнилась еще одним экземпляром огнестрельного оружия – австрийским пистолетом «штайр-ханн» модели 1912 года. Причем вся соль была именно в уникальности новоприобретенного ствола: он был сделан под патрон 9х19 «Люгер», а не под стандартный 9х23 «Штайр».

Помнится, я статейку читал, что Бавария собиралась заказать такие пистолеты в 1916 году, но что-то у них там не срослось…

В этом мире, видимо, стороны достигли консенсуса – об этом свидетельствовала надпись «Bayerische Zeughaus»[112] на боковине, сразу за заводской эмблемой.

Пистолет я приобрел у пехотного поручика – соседа Генриха по палате. Молодой человек, будучи весьма азартен, проиграл в карты несколько больше денег, чем имел, – а посему и продал мне свой «трофей» за пятнадцать рублей.

Что касается «настораживающей» новости, то она была такова: эвакуационная комиссия приняла решение о переводе нас с Генрихом для дальнейшего излечения в Москву.

Санитарный поезд ожидался через три дня.

Предстояло то, чего я больше всего боялся: встреча с семьей. С теми, кто знает меня с детства – от самого рождения до отправления на фронт.

Конечно, рано или поздно это должно было произойти, но случилось очень и очень некстати…

Что делать?

Дабы успокоить нервы, я сел за разборку штайровского пистолета…

«А из нашего окна площадь Красная видна! А из вашего окошка – только улица немножко…»[113]

Так, кажется, у дедушки Михалкова написано?

Из моего окошка видны переулки и сады Таганского холма, искрящиеся золотом в утреннем летнем солнце маковки аж двенадцати церквей (вот уж поистине «сорок сороков») и сине-зеленую опушку пригородного леса вдали.

Евангелический полевой госпиталь располагается между улицей Воронцово Поле и Грузинским переулком[114], в который и выходит окно моей палаты.

В Москве начало августа.

Я сижу, облокотившись на подоконник и подпирая голову руками.

Яркий солнечный луч греет мое левое ухо, играет в гранях стакана с минералкой, стоящего на столе, размечая белую скатерть теневой клеткой от оконной рамы.

Страшно хочется за окно: посмотреть эту волшебную «старую» Москву! Пройтись по узким извилистым улочкам и переулкам, выискивая знакомые по прошлой «будущей» жизни места. Послушать незнакомую мне какофонию звуков, вдохнуть аромат эпохи…

Но нельзя – режим потому что…

Я посмотрел на мирно спящего на соседней койке Генриха…

Мой друг постепенно выздоравливал – ему уже несколько дней колют какой-то чудодейственный противовоспалительный препарат с эпическим названием «панацеум».

Типа лекарство от всех болезней.

Судя по тому, как шло заживление столь беспокойной для Литуса шрапнельной раны, – под этим именем скрывался «пенициллин». Которого в данное время теоретически быть не должно…

Если мне не изменяет память, его открыли году эдак в 1928-м, а применили – и вовсе в начале сороковых…

Хотя я не врач – мало ли что эскулапы там изобрели…

Наше прибытие в Москву было обыденным и долгожданным.

Все-таки ехали почти четверо суток: это вам не скоростной поезд конца ХХ века… Постоянные остановки на стрелках и перегонах, а ведь паровоз надо еще и бункеровать углем, заправлять водой. Так что скорость передвижения, прямо скажем, не впечатляла.

Перед отъездом из Варшавы я послал санитара на телеграф – сообщить отцу на завод о моем скором прибытии. Только даты не указал, потому что сам не знал, сколько времени придется провести в пути.

А вот обыденность испарилась сразу после начала разгрузки.

К железнодорожной платформе с противоположной стороны подошел самый что ни на есть настоящий трамвай с красным крестом вместо номера, в который санитары начали резво перетаскивать раненых.

Сказать, что я был в изумлении, – это ничего не сказать!

Санитарный трамвай![115] Охренеть!