Раненому офицеру следовало лично доставить бумагу, полученную от эвакуационной комиссии, в офицерское собрание Московского гарнизона. Там, выстояв очередь и сдав бумагу, надо написать прошение, с которым следует через полгорода тащиться в Казенную палату. И наконец после стояния в длиннющей очереди, вымотавшись и морально и физически, вы получите свои кровные.
Мрак…
Издевательство, да и только! Ведь многие раненые могут передвигаться только на костылях, лежачим, которые не могут явиться в собрание лично, жалованье не платят вовсе – они полностью находятся на попечении госпиталя.
Если бюрократия ставит в такие условия офицеров, то каково же отношение к нижним чинам?
11
День спустя мой послеобеденный сон был прерван шумом и топотом за дверью.
– Вы к кому? – раздался голос нашей «милосердной» Мэри.
– К подпоручику Литусу и прапорщику Ашу!
– Не пущу! Они почивают! И не шумите здесь! Это госпиталь, а не плац! Раненым нужна тишина!
Дальше спорщики заговорили на полтона ниже, и до меня долетали только обрывки фраз:
– Срочно…
– Обождите…
– Никак невозможно…
Вот черт! Не дадут поспать!
Я встал, нашел ногами тапки, надел халат и, стараясь не потревожить мирно спящего Генриха, вышел в коридор.
Отважная маленькая Мэри решительно не допускала к нам здоровенного самокатчика в замызганном кожаном реглане и с большой сумкой через плечо.
– Я – прапорщик фон Аш! Что происходит?
– Здравия желаю, вашбродь! – вытянулся скандалист, приветствуя меня по всей форме, несмотря на то, что одет я был сугубо по-больничному. – Вам пакет из штаба округа!
В первый момент я немного растерялся, гадая, зачем штабу понадобилась моя скромная персона, однако быстро пришел в себя – пакет был не мне «лично», а нам с Генрихом.
Точнее, не пакет, а пакеты…
Ибо посланий было два: одно – мне, одно – Литусу.
Тем более что самокатчик, вполголоса пообщавшись с Мэри, отправился на второй этаж – разыскивать других адресатов.
Значит, я не один такой «счастливец». Интересно, к чему бы это?
Вернувшись в палату, я разорвал грубую вощеную бумагу и извлек на свет сложенный вдвое лист гербовой бумаги с водяными знаками: «Штаб Московского военного округа настоятельно приглашает Вас на торжественное награждение, кое состоится августа 28-го числа 1917 года в зале Московского Малого театра по адресу…»
Награждение? В театре? Ничего не понимаю…
Подожду, пока проснется Литус. Может быть, хоть он мне что-нибудь объяснит?
Мое недоумение действительно быстро рассеялось после разговора с Генрихом. Оказывается, награждения в публичных местах – очень даже распространенное явление. Все дело в том, что это не только и не столько воздаяние храбрецам за их подвиги, а скорее рекламно-благотворительная акция.
Народ осязает своих героев, но и попутно жертвует денежки на военные расходы или на помощь вдовам и сиротам – на подобных мероприятиях собирался весь цвет московского общества.
Я, по правде говоря, не совсем понимал, какой смысл тащить раненых из госпиталя на всеобщее обозрение, но, как говорится, «Tempora mutantur et nos mutamur in illis»[130].
Значит, придется меняться в соответствии с этими самыми временами.
12
«Теперь я – Чебурашка…»
Вот ведь привязалась дурацкая песенка, весь вечер в голове крутится…
То есть теперь я – подпоручик… Судьба распорядилась так, что вслед за «Георгием» на грудь мне на погоны упала вторая звездочка…
Нет, вы не подумайте, что я отношусь к этому несерьезно…
Просто…
Просто опять накатило ощущение нереальности всего происходящего. Эдакое «дежавю», как от какого-то нескончаемого сна на военно-историческую тему…
С другой стороны: чего еще ожидать после того, как я пережил весь этот цирк с церемонией награждения? Тут у кого хочешь помутнение рассудка начнется.
Вот представьте: вы стоите на сцене Малого театра в компании четырех десятков калек, и вам, под бурные овации переполненного зала, вручают маленький белый Георгиевский крестик. Вручает не кто иной, как великий князь Михаил Александрович, напутствуя словами:
– Поздравляю вас подпоручиком!
Я думал, что у меня мозг взорвется. Всю дорогу до театра я был еще как-то в сознании. Наверное, ветерок обдувал мою разгоряченную голову, не допуская перегрева системы…
Все остальное – как в тумане: и торжественное богослужение, и награждение, и последующий концерт…
Кажется, пел сам Шаляпин.
Более или менее я пришел в себя только на обратном пути, когда лихач[131] вез нас с Литусом в госпиталь. Под цокот копыт по булыжным московским мостовым почему-то думалось о том, какое будущее ждет этот измененный мир. Ведь война идет в гораздо более благоприятном для России варианте. Революцией и не пахнет…
А значит, миллионы людей, которых уже не было бы в живых, которых в дальнейшем погубила бы Гражданская война и голод, все еще ходят по земле, и будущее совершенно непредсказуемо.
Все мои знания обесцениваются с исторической точки зрения.
Однако если рассуждать с позиции культуры – я теперь носитель традиций СССР, с его песнями, книгами и фильмами. Ведь теперь многое из того, что я помню, никогда не будет создано из-за отсутствия предпосылок да и самих создателей.
Возможно, в этом мире уже не будет ни Эдуарда Успенского, ни Чебурашки, ни песенки Шаинского, которая так и вертится в голове…
Кстати об искусстве…
Моя шутка с песенкой «Блю канари» получила свое продолжение…
Конечно, о том, что исполнение данной песенки было одним большим приколом, никто, кроме меня, не догадывался. Честно говоря, было немного обидно, что никто не может оценить всего юмора ситуации.
Хотя ценители все же нашлись…
Я как раз совершал вечерний моцион в сквере за больницей. Сегодня прогулка была более продолжительной, так как утром шел дождь и насладиться свежим воздухом в должной мере не удалось.
Находившись, я присел на скамейку – передохнуть. Сейчас немного отдышусь – и в палату. Погода портится, с каждым днем холодает, хотя летнее тепло пока не спешит покидать Москву.
А ведь завтра – первое сентября! Учебный год начинается. Мое семейство уже вернулось в город из нашего имения в Покровском: ведь Федечке завтра в гимназию.
Мои размышления были прерваны появлением санитара.
– Вашбродь, стало быть, господа просили вам передать, – запинаясь, пробубнил мужик, сунув мне в руку белый картонный прямоугольник.
Визитка…
Написано «Фридрих Томас»…
– Постой-ка! Какие господа?
– Дык вон те! – Санитар ткнул кривым толстым пальцем в сторону церкви Грузинской Иконы Божьей Матери.
Я обернулся. У кованой решетки церковной ограды стояли двое прилично одетых господ. Первый – среднего роста, в темно-сером костюме – держал в руках широкополую шляпу, открыв ветру длинные вьющиеся волосы. Второй…
Второй был негром… В светлом костюме и котелке, он стоял, опираясь на щегольскую трость.
Ух ты! Это кто ж такие? Кому же не терпится со мной познакомиться?
– Попроси их подойти! – велел я санитару.
– Добрый вечер, господа! Чем обязан?
– Позвольте представиться… – Негр снял с головы котелок и поклонился: – Фридрих Томас, антрепренер!
Черт! Как я сразу не догадался? Это же знаменитый на всю Москву Мулат Томас, владелец кабаре «Максим» и театра «Аквариум»[132], что на Большой Садовой. Его имя постоянно попадалось в разделах светской хроники столичных газет, когда я штудировал прессу.
– Кошевский Александр Дмитриевич[133], артист оперетты, – в свою очередь представился другой посетитель.
