Навеяло, знаете ли.
Колеса звенят, вагоны летят, погоны скучают… Народ опять же разночинный, от рядового до капитана…
И думаю я и о многом, и о разном… И еду в вагоне по пусть не прекрасной, но Прусской восточной земле…
Не хватает только шутников-студентов, гармошечки и папироски…
До пункта назначения – городка Розенберга – два часа пути. Первый и второй батальоны, саперная и пулеметные роты с частью обоза уже там. Теперь настала и наша очередь.
Трофейный поезд ходит чартером – до места и обратно за сутки он сумел обернуться четыре раза.
Раннее утро, за окнами мелькают укрытые туманом леса и поля.
Наш батальон весь предыдущий день просидел в Госслерсхаузене в ожидании погрузки.
Я просто опупел от скуки.
В шахматы играть надоело, в карты я не играю по идеологическим соображениям, читать нечего, да и телевизора опять же в ближайшие лет сорок не предвидится…
Развлекается народ исключительно байками навроде той, что рассказал намедни штабс-капитан Ильин. Когда кто-то всуе упомянул печально знакомого мне историка-любителя в чине вольноопределяющегося, командир 9-й роты припомнил подходящую по случаю историю.
– Нам вообще везет на вольноопределяющихся, – повествовал Ильин, развалившись на потертом ковровом диване. – Нынешний – Жорж Комаровский, это еще ничего. А вот в пятнадцатом году был у нас тако-о-о-ой фрукт! – Рассказчик мечтательно закатил глаза. – Некий Валентинкин… Из Харькова, кажется… Но сие – не суть. Большой, знаете ли, был философ и мистик. Такие теории разводил – ум за разум заходит. Вот только слушать весьма утомительно, а главное, бессмысленно. Об эфирных полетах, о космосе, о тайных властителях мира толковал. О каком-то «оке силы» мистическом, об иезуитах и древних греках. И все… сумбурно все как-то. Непонятно.
Штабс-капитан некоторое время помолчал, что-то обдумывая, а потом продолжил:
– Хотя припоминаю: как-то один адъютант из корпуса все ж-таки оценил его сентенции – сильно пьян был, бедняга. Вот его и пробрало, и пока не протрезвел – не отпускало. А как протрезвел да вспомнил, что ему Валентинкин наплел, – так сразу пошел и заново напился: к черту, говорит, такую философию…
– И что же? – полюбопытствовал Литус.
– Было дело, отправил его как-то полковой адъютант проследить, как саперы офицерский нужник сооружают. Занял делом, дабы не надоедал людям со своими поучениями, а то от него уж и вестовые да денщики прятаться стали. Он же как в ажитацию[75] войдет, то и до помрачения рассудка заговорить мог. Так вот, руководит он, значит, возведением сего военного объекта да и саперам все об устройстве мира рассказывает. И объясняет сугубое несовершенство вселенной на примере сортира – то яма неглубока, то стенки кривые…
– Большой оригинал этот ваш Валентинкин, – усмехнулся поручик Павлов.
– Слава богу, не мой! – расхохотался в ответ Ильин. – Так вы будете слушать или нет?
– Будем-будем! – хором отозвались офицеры.
– Тогда я продолжу! В общем, солдатики поскорей работу сделали – лишь бы от него отвязаться, а унтер саперный ему и говорит: «Вы, дескать, посмотрите на этот мир – и посмотрите на этот нужник. Ежели умеючи делать, то и совершенство достижимо». И предлагает ему испытать, так сказать, творение на себе. – Штабс-капитан откашлялся и возобновил повествование: – Как только Валентинкин удалился в нужник, а саперы бегом в роту – лишь бы от философа этого подальше. И тут ка-а-а-а-к ухнет…
Ильин замолчал, выдерживая паузу…
– Обернулись они – ни сортира, ни вольноопределяющегося. Мистика?
– …??? – Слушатели недоуменно переглянулись.
– А вот и нет! Всего лишь снаряд германской мортиры. Девятидюймовым «чемоданом» нас попотчевали. На кого, как говорится, Бог пошлет… А вы говорите – судьба. Вот оно как на войне-то бывает.
Офицеры размещены в вагоне 2-го класса. Очень похоже на купе поезда дальнего следования моего времени, только просторнее и отделка из натуральных материалов.
Попив с Генрихом чаю, я вышел в тамбур – подышать свежим воздухом.
Поезд идет со скоростью около тридцати верст в час – не ахти…
А теперь еще и стал замедляться – мы въехали в пригород. Состав шел все медленнее – и наконец практически накатом вполз на небольшой вокзал и остановился. На обгорелом и посеченном осколками здании покосившаяся вывеска «Deutsch-Eylau»…
Привокзальная площадь представляла собой ужасное зрелище.
И совсем не оттого, что сильно пострадала во время боев в городе.
Раненые…
Сотни раненых…
Вся платформа и площадь кишит ранеными.
Они лежат всюду – на земле, на деревянных скамейках и просто на голом цементном полу. Они сидят у стен, на обломках, на кучах битых кирпичей.
Я вижу измученные глаза, пепельно-серые лица. Кто-то мечется в горячке, выкрикивая непонятные слова. Кто-то просто стонет…
Раненые то и дело хватают за ноги суетящихся между ними санитаров, обращаются к ним с мольбами и жалобами. Несколько докторов в забрызганных кровью халатах с криками бегают среди всего этого безумия:
– Ну что делать? Что делать? Санитары!
– Где этот чертов поезд? Да вы шинелями их накройте!
– Морфину сюда! Этого в операционную!
– А вы чего трупы тащите? Складывайте в стороне, вот там, у пакгаузов…
Мне стало жутко…
Вот он, истинный лик войны!
– Езус Мария! – раздался у меня за спиной потрясенный возглас. Это Генрих решил составить мне компанию и тоже увидел эту шокирующую картину. – Откуда их столько?
– Не знаю… Бои сейчас только под Мариенвердером. Наверняка оттуда!
Генрих встал рядом со мной и стал напряженно всматриваться в лица раненых солдат:
– Ты знаешь, Саша, я впервые вижу что-то подобное. В бою видишь все как-то урывками, там некогда отвлекаться… Там тобой владеет или азарт, или холодный расчет… Нет места для созерцания или осмысления… За этот год я видел множество смертей и разнообразных ранений… Но столько страдания одновременно – это ужасно!
– Согласен с тобой! Апофеоз войны – это не только черепа или могильные кресты. Это еще и люди, искалеченные душой и телом…
Лязгнула сцепка, поезд тронулся и стал набирать ход, увозя нас прочь…
Я на всю жизнь запомнил этот маленький полуразрушенный вокзал в Дойче-Эйлау…
14
Розенберг – очередной маленький восточно-прусский городок, раскинувшийся на берегу вытянутого S-образного озера…
Полк получил приказ занять оборону в районе фольварка Вельке. Мы должны сменить 157-й имеретинский пехотный полк.
Наша 3-я гренадерская дивизия занимает место отводимой в тыл 40-й пехотной дивизии на участке между Христовым озером и озером Гауда, в десяти верстах севернее Розенберга.
Русская армия переходит к обороне ввиду отсутствия перспектив дальнейшего наступления, до конечной цели которого города-порта Эльбинг еще пятьдесят километров…
Войска измотаны, тылы отстали… Видимо, взятие Мариенвердера станет лебединой песней, а потом останется только держаться против неизбежного немецкого контрнаступления.
Самогитский 7-й гренадерский полк нашей дивизии уже на позициях у Христова озера, а с подходом Сибирского 9-го гренадерского передислокация завершится.
Части 40-й дивизии, сменившись, останутся в резерве в районе между Розенбергом и Ризенбургом.
Сейчас вот разгрузимся и «шагом марш» на точку.
Хорошо, хоть дождь прекратился еще с ночи, и жаркое летнее солнце быстро подсушило дорогу.
Обойдемся без нового «болотного похода».
По-моему, саперам 40-й пехотной дивизии надо выдать медали за трудовой подвиг. По крайней мере, саперному батальону – точно.
Это ж надо – за неполные трое суток устроить оборонительную позицию с окопами в три ряда, ходами сообщения, блиндажами, норами и прочими инженерными изысками.
