Увидев среди подошедших гренадер Акимкина, я распорядился:
– Давай, братец, к «максимке» вставай! Ты же вроде ученый?
– Так точно, вашбродь!
– Отдашь своего «бертье»… да вот хоть Степанову! – заметил я еще одно знакомое лицо. – Справишься, Степанов?
– Отчего же не справиться-то? То исть так точно, вашбродь!
– Вот и ладно! Всем остальным – не расслабляться. Сейчас немец опять полезет!
– Встретим да попотчуем от души! Не сумлевайтесь! Ужо мы им! – отозвались со всех сторон гренадеры.
Я вновь вынырнул из беспокойной полудремы, навеянной тяжкими воспоминаниями…
Больно-то как…
Разволновался во сне, дыхание участилось, и простреленное легкое тут же напомнило о себе резкой тянущей болью.
У-у-у…
Сейчас я завою…. Сейчас я залаю… Сейчас я кого-нибудь съем…
Уф… Вроде отпустило…
Ужасно хлопотное ранение… Неудобное и по нынешним временам чрезвычайно опасное!
Но ведь и повезло мне… Повезло – хоть и не уберегся, но все же живой!
Пуля пробила правый нагрудный карман, где у меня лежал перевязочный пакет, прошла через легкое в верхней его части и вышла из спины, напоследок продырявив ранец…
Вот и получилось, что исподнее в ранце закупорило рану с одной стороны, а бинты, прижатые к ране Савкой вместе с карманом, закупорили входное отверстие. Пневмоторакса не случилось, то есть легкое не схлопнулось…
Дальше ничего не помню…
Остальное знаю из рассказов Генриха: когда меня приволокли на фольварк, где расположился полковой лазарет, дело было почти что плохо…
Оперировал меня наш дорогой и любимый Валерий Михайлович Нижегородский, собственной персоной.
Очень качественно и умело оперировал! Опыт, знаете ли…
Кстати, мой лепший друг Генрих Литус тоже здесь! В Варшавском военном Александровском госпитале долечивают тех, кто не может быть возвращен в строй ранее чем через шесть недель. Прочих лечат либо в полковых, либо в дивизионных лазаретах.
Мне, например, еще как минимум пару месяцев лечиться, при отсутствии осложнений.
А вот Генриху…
Литус, похоже, попал «под списание»: шрапнельная пуля угодила ему в бедро, раздробив кость, буквально через час после того, как ранили меня. Рана заживает плохо, и хотя его операция также прошла успешно, но нога стала заметно короче…
Эвакуировали нас вместе на одном поезде, только вот положили в разных палатах. Я вроде как тяжелораненый, а Генрих вдобавок еще и не ходячий…
4
Ох вы, думы горькие… Ох вы, думы тяжкие…
Перед глазами вновь стоит тот самый, «последний» бой…
В первой траншее мы задержались ненадолго – отбили две атаки, а потом… Потом осколками разорвавшегося поблизости снаряда повредило пулемет. Без станкача удержать позиции было невозможно. Подошедших близко немцев забросали гранатами и отошли, на ходу заваливая ходы сообщения рогатками с колючей проволокой…
Следующая моя позиция была у капонира траншейной пушки Гочкиса. Присев на дно окопа, я хотел было набить автоматные магазины патронами, да не вышло – руки дрожали…
Здесь меня нашел вестовой от командира роты.
– Принимайте командование, вашбродь, – сипло кричал солдат, перекрывая грохот разрывов. – Господин поручик в беспамятство впал. Оглушило его и контузило… Но, кажись, оклемается. За него там фельдфебель Лиходеев остался.
Веселый разговор!
Казимирского приложило, и я теперь командую ротой. Точнее, тем, что от нее осталось…
По сути, у нас два опорных пункта обороны – это пулеметные гнезда второй траншеи. Два «максима». На нашем фланге еще и 47-миллиметровка, до кучи. Вот и воюй как хочешь.
А немцы лезут и лезут. И останавливаться не собираются!
Опять лежу без сна…
Уже светает – летние ночи коротки…
За окнами легкий ветерок шумит в кронах деревьев, а мне почему-то вспомнилось прекрасное стихотворение Николая Гумилева:
Углубясь в неведомые горы,
Заблудился старый конквистадор,
В дымном небе плавали кондоры,
Нависали снежные громады…
[99]Навеяло, однако, печальным событием: два дня назад умер один из моих товарищей по несчастью, а точнее – сосед по палате штаб-ротмистр Путятин…
Я знал этого молодого жизнелюбивого парня всего около недели, но его характер, мужество и неугасимый оптимизм останутся для меня примером на всю жизнь…
Двадцатипятилетний Сергей был старшим сыном князя Михаила Сергеевича Путятина – начальника Царскосельского дворцового управления.
С многочисленными осколочными ранениями он был доставлен в Варшаву за неделю до меня.
Несмотря на раны Сергей вел себя как тот самый конквистадор – был дерзок и спокоен, не знал ни ужаса, ни злости. Вспоминал балы и женщин, пел романсы…
Поначалу мне показалось, что это у него истерическая реакция на стресс, связанный с ранением. Но пару дней спустя понял, что этот ироничный брюнет действительно таков, как он есть, на самом деле…
Сергей с превосходством местного старожила дал шутливые характеристики госпитальному медперсоналу. Доктора, мол, – счастливые теоретики, наконец дорвавшиеся до практики. Их и в поварята взять зазорно, потому что он, князь Путятин, с ножом и вилкой и то лучше управляется, чем доктора со своими ланцетами.
Сестры милосердия тоже удостоились нелестных эпитетов в свой адрес. Молоденькая Елена Адамовна – средоточие мистических противоречий (барышня действительно напоминала героиню Марины Дюжевой из фильма «Покровские ворота»: «Я вся такая внезапная. Такая противоречивая вся…»). Баронессообразная пани Ядвига – несгибаемая сострадательница (она сострадала исключительно при помощи мимики и слов, избегая при этом каких-либо действенных методов помощи раненым. В лучшем случае поправит подушку, принесет отвар из ромашки или попросту позовет доктора). И наконец Зоя Кондратьевна – невеста героя (кокетливая, влюбляющаяся и боящаяся, что в нее все влюбятся: ей-то нужен непременно ГЕРОЙ).
До последнего неунывающий Путятин общался с нами, поддерживая в трудную минуту. Несмотря на то что сам он – умирал. Я уверен – Сергей это понимал и чувствовал, но оставался верным себе.
Когда Смерть пришла за ним, вряд ли он предложил ей «поиграть в изломанные кости» на манер старого конквистадора. Скорее всего – пригласил выпить и расписать пульку…
Гумилев, кстати, тоже, наверное, воюет. В нашей истории он один из немногих поэтов, кто отправился на фронт добровольцем, вместо того чтобы сидя в тылу слагать патриотические стихи. Был отчаянным кавалеристом, имел награды: Георгиевские кресты 3-й и 4-й степени.
Неожиданно промелькнула крамольная мысль: «А вдруг – погиб…»
Нет! Ерунда все это! Будем надеяться, что он переживет эту войну, и я вместе с ним.
Там, глядишь, встретимся! Как говорится, «пути Господни – неисповедимы»…
5
Я вновь окунулся в воспоминания о том бое… О моих товарищах и сослуживцах, павших в тот страшный день… Слишком дорого мы заплатили за то, чтобы удержать эту позицию меж двух озер.
Слишком много людей погибло… Знакомых мне лично русских людей!
На меня накатила невыносимая печаль, в горле запершило, к глазам подкатили слезы… Я сжился с этими солдатами. Делил с ними все тяготы войны и походов. Ругал, хвалил, учил…
Ротная книга стала для меня не просто отчетным документом, а практически – семейным альбомом…
Но, черт возьми, они не канули в небытие, а навсегда остались в моей памяти такими, как я их запомнил: такими разными, но простыми и настоящими.
Я словно иду вдоль строя на утренней поверке, вглядываясь в лица, стараясь запечатлеть их как можно лучше…
А они…
Они смотрят на меня: кто-то – серьезно, кто-то – с усмешкой, кто-то – с грустью…
