Службой в Москве Владислав Юрьевич тяготился, так как считал ее понижением, отчего старался появляться в части как можно реже.

Вот такая история.

На этом мы с поручиком Юваненом распрощались – под предлогом того, что уже вечер, а необходимые для моего вступления в должность формальности могут быть соблюдены не ранее чем завтра.

На следующий день, приехав «на работу», я первым делом уселся подписывать целую пачку бумаг, врученную мне батальонным адъютантом: списки, приказы, ведомости и тому подобная макулатура.

По завершении бюрократических процедур мы напились чаю из начищенного пузатого самовара, и Юванен отправил вестового в мою новообретенную 4-ю роту с приказом фельдфебелю «явиться пред очи командира».

И вот теперь я внимательно разглядывал человека, которому теперь предстояло быть моей правой рукой: чуть выше среднего роста, крепкий, с неподвижным вытянутым лицом. Под длинным крючковатым носом – короткие густые усы. Внимательные, с прищуром глаза смотрят жестко. И для полноты картины – три Георгия на груди.

Суровый дядя.

– Фельдфебель Дырдин по вашему приказанию явился!

– Эт-то фаш но-офый команти-ир ро-оты – по-одпорутчик фон Аш. Ему-у и токла-атыфайте!

– Господин подпоручик, рота в составе двухсот двух душ нынче на строевых занятиях! Больных нет! Ранетых нет! – вскинул ладонь к козырьку фуражки Дырдин.

– Вольно! – козырнул я.

– Я-а фас по-ольше не сате-эршифаю! – кивнул мне Юванен. – Шелла-аю прия-атна профести-и фре-эмя!

Осмотрев расположение роты, мы с Дырдиным вышли на плац, где взводные унтеры дрессировали личный состав.

Выстроившись в две шеренги, бойцы дружно пролаяли «здрав-желаю-ваш-бродь» и замерли неподвижно, пожирая меня глазами.

А ничего их там, в учебной команде, вымуштровали. Стоят почти прилично.

Я внимательно разглядывал своих новых подчиненных. Народец, надо сказать, там был самый разномастный – от молодых увальней до степенных мужиков. Унтеры тоже вроде ничего – на вид, по крайней мере: все четверо с наградами.

Ладно. Разберемся.

– Вольно! Продолжайте занятия!

Повинуясь моему приказу, зарявкали унтер-офицеры, возвращая личный состав к постижению главной воинской науки – шагистики.

А мне пора переходить к скучной, но необходимой обязанности – военно-бухгалтерскому администрированию. Я в сопровождении Дырдина отправился на экскурсию по бесконечным сводчатым подвалам Покровских казарм – искать делопроизводителя по хозяйственной части. Чиновник должен выдать мне ротную печать, книгу «приход-расход» и денежный ящик, затем предстояло назначить на роту артельщика из нестроевых и подыскать себе денщика.

Последний вопрос был для меня животрепещущим. Как я уже успел убедиться, денщик или ординарец – это практически личный тыл офицера, и очень важно, чтобы в этом самом тылу был нормальный, надежный человек.

Решилось все неожиданно просто…

В коридоре у оружейной комнаты я нос к носу столкнулся с высоким ефрейтором с черной повязкой на глазу и Георгиевским крестиком на гимнастерке:

– Савка?

– Вашбродь… Господин пра… Господин подпоручик!!!

Домой мы поехали уже вместе с Савкой, отныне официально назначенным моим денщиком.

– Ну рассказывай, братец: как ты тут оказался?

– Чего рассказывать-то, вашбродь?

– Вне службы можешь звать меня Александром Александровичем. Ведь ты мне жизнь спас…

– Ну дык… – смутился Савка. – Раз оно такое дело…

– Ты рассказывай, рассказывай!

– Стало быть, как вас в госпиталь отправили, почитай, недели две прошло, и тут приказ – отвести полк на пер-фор– ми-ро-вание.

– Переформирование?

– Ну да! По железной дороге повезли нас на Млаву. Там полк весь остался, а нас, раненных, дальше повезли – до Варшавы. Там еще, почитай, две недели в госпитале лежал. Тут приказ пришел – мол, «наградить Георгием, с повышением в чине». Прямо в палате крест вручили, поздравили всяко, а потом на комиссию. И вышла мне, стало быть, полная отставка по увечью. Бумаги дали, что негодный я, и в Москву отправили. Пока на поезде добирался, маялся всю дорогу – куда себя деть? В приказчики теперь не возьмет никто – кому кривой в лавке нужен? В Мышкин воротиться? Дык я ж с двенадцати лет в Москве по торговой части служил – дома-то, почитай, уж и забыли все. Мамка с тятькой померли, а у брата старшого детев мал мала меньше. Куда им еще нахлебничек-то? Вот и думай – то ли в поденщики идти, то ли по церквам побираться.

– Да уж… – только и смог сказать я в ответ на сие немудреное повествование.

– Приехал, стало быть, я в Москву, – продолжил Савка, – и в Казенную палату двинул – пенсию справить и поощрение орденское. Туды-сюды по комнатам побегал, а в одной такой комнате – офицер сидит. Капитан. И говорит, что приказ такой есть – увечные воины, кои желают и далее служить в войсках во благо Отечества, могут прошение подать в Особый комитет[143] и поступить на нестроевую службу. Я маленько подумал да и попросил рассказать, где этот самый Комитет сыскать. Ну а там уже все просто было. Направили меня к месту моей прошлой службы – в наш Московский гренадерский. С тех пор и служил при арсенальной комнате. Вот так…

– Теперь, надеюсь, тебе повеселее служить будет?

– С вами, Алексан Алексаныч, и вправду веселее будет! Привык я с вами… Вы не сумлевайтесь, я не подведу!

– А я и не сомневаюсь!

Извозчик остановился у кованой калитки нашего дома. Я расплатился и приглашающе махнул рукой:

– Вот, Савка, это мой дом! Идем…

Офицеры нашего батальона, расположившись в так называемой «штабной комнате», обсуждали текущие дела.

На без малого восемь сотен солдат и унтеров офицеров было всего шестеро, считая подполковника и адъютанта. Время от времени компанию нам составлял наш батальонный доктор Остап Никандрович Борисов – сухощавый и глуховатый мужчина лет около пятидесяти.

Со своими сослуживцами я сошелся легко, в основном в силу прошлого жизненного опыта, ибо работа юриста подразумевает умение «просчитать» клиента.

Командиром первой роты был поручик Беляев – любимчик нашего Озерковского. Заносчивый и нелюдимый тип, к тому же хам и матерщинник, не упускавший случая пораспускать руки в отношении подчиненных. На его бледном узком лице, казалось, навечно застыло брезгливое выражение.

Второй ротой командовал поручик Пахомов – румяный и вечно сонный вьюнош весом никак не менее семи пудов. Точнее, «командовал» – это не то слово. То слово – это «числился». Командовал за него фельдфебель, а Пахомов вел бухгалтерию, ел, спал и разглагольствовал о лошадях. Как его занесло в гренадеры, мне было непонятно – ему бы в кавалерию податься. Хотя, конечно, при таких габаритах его никакая лошадь не выдержит.

Третьей роте повезло больше, чем первым двум. Ибо начальствовал там подпоручик Сороковых – балагур и весельчак с обаятельными ямочками на щеках. Фронтовик, как и я, он, помимо «Анны», имел еще и «Станислава». В запасном батальоне оказался волею бюрократов из штаба округа, ибо в тылу откровенно скучал, не зная, к чему себя применить. Вся его бурная энергия расходовалась исключительно на шутки и розыгрыши, мишенью которых обычно был флегматичный Пахомов.

Больше всех, несомненно, повезло четвертой роте, потому как командовать ею назначили умелого и скромного меня.

Сейчас господа офицеры были заняты – обсуждали обстановку на фронтах у нас и у союзников.

На начало ноября 1917 года ситуация была несколько отличной от той, что я помнил из читанных когда-то книг о Первой мировой войне.

На Северо-Западном фронте, где мне посчастливилось воевать, русская армия не смогла продвинуться на север дальше линии Мариенбург-Бартенштейн-Вейлау. Таким образом, задача отрезать восточно-прусскую группировку германских войск и выйти к морю с захватом Эльбинга и окружением Кенигсберга выполнена не была. Левый фланг Северо-Западного фронта проходил по восточному берегу Вислы.