I. 1916 г., январь. Белый домик с колоннами балкона, из окна – снежные горы, Казбек. Нетопленая комната, мебель 60-х годов. С книжкой и папиросой 4-я сестра Чеховских Трех сестер. 40 лет, «некрасива, но интересна», плохо слышит, дико застенчива. Дочь гражданского чиновника, не из крупных, мать – крестьянка. Образование – 8 классов женской гимназии, английский и французский языки, запойное чтение – Таухниц вперемежку с Владимиром Соловьевым. Окружение – офицеры пехотинцы, студенты медики. Стихи читает страстно, своих не пишет, кроме шуточных и на случай. Веселая, грустит для порядка. «В Москву, в Москву» наезжает изредка.

На западе догорает империалистическая бойня. Андрея Белого «Петербург».

II. 1917 г., декабрь. Кабинет Вячеслава Иванова на Зубовском бульваре. 4-я сестра с тощей тетрадкой – уже своих – стихов. Признана, увенчана. Все поэты и философы Москвы и Петрограда – пэресса среди пэров. Выступает на вечерах меценатов, печатается в Салоне поэтов, газетках и журнальцах, о ней пишет Эренбург, ее пародируют в «Кафе поэтов».

(1918 г.) Гражданская война. Голод и холод.

«Двенадцать» Блока, «Зимние сонеты» Вяч. Иванова, громит Маяковский. Своя книга «Тщета».

Первый день Пасхи в ее комнате на Староконюшенном переулке, пришли поздравить А. Толстой, И. Эренбург, М. Цейтлин, Вячеслав Иванов, входит его красивая жена: «да у вас салон поэтов». Переводы для Госиздата – Жорес и др. В 20-м году отъезд «домой».

III. 1932 г., октябрь. Тот же белоколонный дом перед горами. Миновали 10 лет уюта, покоя, восстановившегося здоровья, доверия к жизни. Книга: «Дикий колос». Рухнуло всё. Отъезд окончательный в Москву. Судорожные поиски работы.

IV. 1935 г., октябрь. Хатка на Кубани. Улицы, поросшие травой. Диккенсовские старички-хозяева – брат с женой. Перевод Шелли – первый в жизни перевод стихов (не считая микроскопических), без консультантов, без редакторов, без пособий – единственное – толковый словарь Annandale. За год – 6000 строк (изуродована Шенгели 1-я половина книги, кончая Элладой).

V. 1940 г., август. Подмосковная дача. Река – большая, широкая, гудки пароходов, равнина, окаймленная лесами.

«Двенадцать месяцев» – сказка для сцены. Закончен «Дикий колос».

VI. 1942 г., октябрь. Ташкент. Койка, на ней – развалина, «тень своей тени», 66 лет, все болезни, лютый холод временами, всегда впроголодь, беспомощность, безвыходность, близкая неминучая смерть. Оглядывает «свой дивный горький век». И – воля к жизни, жажда преодолеть, «подняться над».

Венок сонетов «На подступах к Москве».

Встреча с Чуковским не состоялась, помочь ей он не мог, только ответил ей отчаянным письмом, она ему – таким же: «… если Вы не увидели моей катастрофы, значит, Вам дела нет до меня. А почему ему быть-то? <…> Никогда никого не молила, Вас умоляю и верю, дойдет до Вас мольба…». Письмо помечено 30 января 1943: жить ей оставалось меньше месяца.

В Ташкенте были последние встречи Меркурьевой с Ахматовой. «Приходит иногда к нам, внося с собою, нет – собою “ветр с цветущих берегов”, читала стихи новые, до меня долетавшие чудесными звуками (Е. Шервинской, 1 марта 1942). «Была недолго, как всегда, ушла, накинув на голову черное кружево. Оставила, как всегда, черту невероятного, неправдоподобного – единственно реального. Моя ташкентская мука оправдана ею. А жить трудно, не жить легче. <…> от кровати до стола еле додвигаюсь. <…> Вообще, последняя глава книги о Вере Меркурьевой – лучше Вам ее не писать: сварливая, поедом едящая всех Яга, сгорбленная, вся в морщинах, уродливая калека – и злая» (Е. Архиппову, 4-5 апреля 1942). Это не рисовка: Е. Юрченко, ее младшая подруга еще по Владикавказу, эвакуированная со своим институтом в тот же Ташкент, пишет тому же Архиппову: «Последние полгода она бродила по всему двору в поисках папирос, кофе и т. п., т. к. никогда не хотела считаться с тем, что есть, чего нет и что может быть. А между тем Вы отлично знаете, что Кочи никогда ей ни в чем не отказывали. <…> Последнее время В.А. очень досадовала на отсутствие света, т. к. мы жили целый месяц при фитильках <…> И в таких случаях она всегда обвиняла нас всех в этом и сердилась на всех. <…> …невероятно ссорилась с А.С. и за последнее время совсем постарела <…> может, и лучше, что она теперь успокоилась ». Успокоилась: Вера Меркурьева умерла 20 февраля 1943, подруга пишет об этом два дня спустя. «У нее было воспаление легких, и за 2 дня до смерти она потеряла сознание. Звала Машу, но называла ее Маня». Здесь, в Ташкенте, за 15 лет до того умерла в ссылке Е. Васильева – Черубина де Габриак – которой так нравились стихи Меркурьевой. «21-го ее похоронили на одном кладбище с Черубиной и, по-моему, недалеко от Черубины, тоже над городом. Там чудесный вид на горы, целую цепь гор. Был ясный солнечный день, и горы были как на ладони». Ни могила Черубины, ни могила Веры Меркурьевой не найдены.

<…> Зима 1917-1918 г., одухотворенная встречами с Вячеславом Ивановым, была самым плодотворным временем в творчестве Меркурьевой: стихи писались почти ежедневно. Можно думать, что толчок к написанию цикла «С чужого голоса» был подан разговорами с Ивановым: вопрос «пол ли я, самостоятельна ли я» возникал в них и устно и письменно («Лица», с. 19). Тогда этот цикл является, так сказать, упражнением по выявлению индивидуальности поэта. Внешние, стиховые приметы индивидуальных стилей переданы легкоузнаваемо. «Романтика 30-х гг.»: вторая строфа – онегинская, первая – начинается и кончается как онегинская и выбивается из нее лишь в ст. 9-10. «По Вячеславу Иванову»: сонет (впрочем, с перекрестной рифмовкой в катренах, а не с более удобной охватной). «По Анне Ахматовой»: 3-стопный ямб подсказан такими стихами, как «И на ступеньки встретить…», «Ни в лодке, ни в телеге…». «По А. Блоку» – первое стихотворение имитирует «Стихи о Прекрасной Даме» с их запоминающимся дольником («Вхожу я в темные храмы…», перебой ритма в конце – как в «Осень поздняя. Небо открытое…»), второе – ямбы II—III тома. «По М. Кузмину» – образцом была секстина «Не верю солнцу, что идет к закату…» из «Осенних озер» (впрочем, порядок повторения строк у Меркурьевой не соблюден, и в коде собраны не 6, а лишь 3 ключевых слова). «По В. Брюсову» – терцины у него были (циклом) только в «Tertia vigilia». «По Игорю Северянину» – имитируется размер «Из лепестков цветущих розово-белых яблонь…» или «Я прикажу оркестру где-нибудь в людном месте…». «По В. Меркурьевой» – не очень характерный для нее размер, но характерные густые рифмы (в том числе неравносложные), особенно на цезуре.

Стилистические приметы еще менее подчеркнуты. В «Романтике» – архаизмы «огнь», «озлати», согласование «сквозь пелены»; контраст – обрат древоточца, для романтиков слишком низкий. В «Вячеславе Иванове» – «зане», «влеки», игра корнем слова «личина», два мифологических имени; контраст – прозаизм «пик» и низкий стиль «измокла» (подсказан пародической пушкинской одой Хвостову с рифмой «взмокла – Фемистокла»). В «Ахматовой» только «ах» усиливает романсную традицию выбранного размера. В первом стихотворении «Блока» поэтический язык ровный, во втором – с перебоями на неблоковских словах «черный трап» и «как-нибудь» (конечно, от пушкинского «плетется рысью как-нибудь»). В «Кузмине» индивидуальных языковых примет нет («остеклела», «таимы», «ответны» – это общесимволистский языковой стиль, а «казаться безучастну… бесчувственну…» архаизм, нехарактерный ни для кого в эпохе, кроме разве Вячеслава Иванова). В «Брюсове» индивидуальной может считаться гиперболическая напряженность и, может быть, обилие прилагательных («поэтом прилагательных» называл его К. Чуковский). В «Северянине», конечно, бросается в глаза накопление неологизмов (не менее шести) и повторов; кульминация с «иксом» и «принцем Air-fix'oM» (олицетворением оттепели) кажется чрезмерной даже для Северянина. За этим не замечаются более тонкие стилистические приемы («недавний принц»).