Не в тягость? Цепь? но ведь тогда покорно
Они ее дотянут до конца.
Нет, пусть она грызет пилою кости,
Пусть жерновом раздавливает плечи,
Пьет жадной сушью жизни свежий сок! –
Тогда-то пленники поймут: иль лечь им
Засыпанными в душащий песок,
Иль вздохом ветровым – не человечьим –
Наполнить грудь придавленную, чтоб
Упали разом ржавые оковы,
И воздух вечно вольный, вечно новый
Охолодил сухой, горячий лоб
И тем глазам, что к гибели готовы,
Открыл явленный, благостный простор.
В нем – век не кончат, зыблемые далью,
Влекомые любовью и печалью,
Отсвечивая жемчугом и сталью,
Струи реки согласный в чем-то спор.
В нем сизые с седой каймою тучи
Сберут дожди в тугой, упругий клуб,
И с самой верхней, синезвездной кручи
Швырнут его в разрез сухой, колючий
Земных, потрескавшихся, черных губ.
И будет пить земля, и камень каждый,
И стебель каждый примет щедрый дар.
Нет мук душней, чем раскаленный жар,
Нет стрел острей, чем молнии удар,
Нет счастья слаще утоленья жажды.
А дальняя, невидимая синь,
Укрытая от века в доме отчем,
Приоткрывая заревые очи,
Посмотрит: так ли дождевая хлынь
Ее веленья выполнит. А впрочем,
Всё хорошо. И вовремя гроза
Пришла к нам в час последний, в час вечерний
Омыть целящей влагою, из-за
Сквозной фаты, усталые глаза
Порадовать «нежней и суеверней».
Простите, милый наш сосед, что я,
За вами следуя, свернула всё же
С тропы широкой белого стиха
На узкий поворот случайной рифмы.
И мой «небрежный карандаш» простите:
В «рабочем кабинете» нет чернил.
Не отольете ли вы нам той влаги? –
Но только не лилово-канцелярской,
Не красно-цензорской, и даже не
Голубоватой – для любовных писем –
Но черной, черной, как душа злодея,
Иль как печная сажа, иль как ночь
На юге, и надеяться не смея
Найти в ней кладезь рифм к Шелли смочь,
Я ею белые стихи замажу,
С которыми – ведь вот – никак не слажу!
