Да, это правда, я к вам прихожу – выпытывать, пытать.

Гляжу, как ночь на день: взглянуть и – утонуть, на вас, как

на алмаз – неробкий тать: быть схвачену, но – взять.

Так я должна, должна вас разломать и посмотреть: что вза-

­перти? и бережно поставить, и уйти.

И втишь, и вглубь – к себе – я ухожу, Судьбе покорней

и угодней. Но, уходя, я всё спрошу, и всё скажу – сегодня.

Скажите, как вы пишете стихи – те греческие фрески? «На

грифах, светлоризый Князь муз», в мистериях и плеске, в

мифах и блеске ожил?

А я пишу – как древняя Рахиль – «о детях плачет и уте-

­шиться не может».

Зачем вы это сделали со мной?

Державному поэту моей обиды брошу белый зной. Я вас

зову к ответу: зачем вы это сделали со мной?

Я тихая и легкая была, я на волнах качаяся спала, я сонная

плыла – к могиле. Зачем вы разбудили меня? назвали имя

тайное мое? напомнили мне инобытие?

И я не та, не прежняя – простая и нежная — отпала от лас-

­ковой себя я, и встала — вся иная, напевная и гневная, вся –

горе, и вся – тоска земная с небом в споре.

Вот я перед вами заклятый круг означу: рифмами я плачу,

я исхожу стихами, созвучьями клянусь и заклинаю. Я таю –

истаяла дотла я. И звукам нет, и мукам нет числа.

А в сущности, всё в жизни просто и одинаково, «бывало

всякое» (Уриэль Акоста).

Не лабиринт, не свод эфирный – ваш кабинет, уветливый

и мирный; и не престол – а стол; не кубок яда, не Грааль

печали – а чашка чаю; не зари лампада, да и не рампа – а

только лампа; вместо жезла – невинный карандаш; и сабо-

таж протеста – сиеста; покоящее чресла кресло удобное –

не лобное, не царское то место и не оракула треножник.

Не искуситель, а «взыскательный художник» старейший

и мудрейший, поучает кроткими словами и ободряет млад-

шего годами и разумом китайца. А китаец – кланяется, по

временам от святости кусается, чурбанится – от благодати.

Всё к месту, к слову или кстати.

Вы скажете – я не пойму иль не услышу, но всё приму и

спрячу в сердца нишу.

Скажу я и – простите, но не поймете вы – благословите и

отойдете в свой подземный зал, пребыть у стен невидимо­-

го града.

Но там, где скажете вы: «Я возжелал» – я пискну из угла: –

«а мне не надо».

А выше – там, среди иных пустынь

Свершается небесный поединок

Двух духов, двух судеб и двух святынь –

Там с Князем Мира бьется Вечный Инок.

Мы в них себя, забыв, не узнаем,

От вечности оторванные хлопья.

Но если здесь мы плачем и поем,

То – наверху за нас скрестились копья.

Еще спрошу я укрытого слоновой кости башней:

скажите, как вы любите? –

«всё радостнее, всё бесстрашней»?

«всё божески милу я»?

всё «благостны и правы,

Любовь, твои уставы»?

А если – всё видней и чаще –

«алтарь любви палящей,

и жрец, и бог», и тот, и та,

и в Третьем оба –

«скорбящая чета

над мрамором божественного гроба»?

Еще припоминаю:

«воскреснуть вместе, вместе умирая».

Что знаешь ты, «алтарь, и жрец, и бог»,

о том, кто «умер – бедный раб – у ног»?

А если – всё, всё, всё, чем жил и умирал, дрожал, горел и

холодел – всё, что имел и не имел – всё это, всё сдавить в

единый сноп, в повинный вопль слить и, на откосе дней,

бросить Ей – всё? –

И вдруг – ни то, ни се, а так – пустяк.

Да что же? а ничто. Да где же? а нигде. Везде – не то. И

некого любить.

А жить?

Вот это – умереть без воскресенья.

Наверх – ступени, и – ничего под ставшею ногой. А там,

внизу? да тоже ничего – светло, мертво.

А вот еще: быть сломанным и темным, завядшим, быть

падшим и презренным, не жалким даже – где нам! – а про-

тивным. И – быть любимым, наивно чтимым в низости –

мечтой, в уродстве – красотой. Негодный остов того, что

было мной когда-то – любимый просто, свято, неизбежно,

и весело, и весело, и нежно.

И ту любовь принять, и ту любовь простить, вот это есть – Любить.

Любовь – проста, ясна.

Она – видна едва.

Она жива, слышна,

Когда душа мертва.

Да, только тот, кто мертв,

Кого с живыми нет —

Тот знает, в тьму простерт,

Воскресный тихий свет.

Любовь – проста, легка,

Как сон, и вздох, и смех.

Она тому близка,

Кто плакал больше всех.

Любовь – как тень она:

Вся тут, но не лови –

Она тому дана,

Кто знал, что нет любви.

Скажите, мудрейший из певцов, напевнейший из мудре-

цов, не утаите: что это – знанье? с медом жальце? брильянт

на пальце? фолиант на полке? мудреный толк на толке?

Ах, мне страшны громады книг – вериг: на томе – том, на

доме – дом, и будто волк на волке.

Но, быть может, вас ваше знание тревожит и, умножаясь,

скорби множит?

быть может, век ученый вами прожит лишь для того, что-

бы сказать: не может ум обнять премудрости, доступной –

той маленькой, лет десяти невступно? быть может, вы всё

осторожней, строже подходите к закрытой двери ложи, где

пребывает вечное «Не-знает», и встречное царит «Него-

ворит»? почтительнейше я спрошу: быть может, от вопро-

са вас не съежит, не покоробит – опыт вами добыт доста-

точный для тысячи коробок, таких, как я, пустых и нена-

сытных: что это – знанье? цвет защитный? приспособленье

самосохраненья? быть может, знание стреножит случай,

но радость жизни не створожит, и знать – не только стать

могучей, но – красивей, счастливее? быть может, мудрому

такой устав дан, что он обман на ложь умножит – и вый-

дет правда? ошибок ряд с иллюзий рядом сложит – и вый-

дет знанье? смиреннейшими я спрошу словами: быть мо-

­жет, вами обмана сев в колосьях знанья пожат? нет, этого,

конечно, быть не может: для вас – в себе самом одно и то

же – А ра вно Б – довлеет знанье самому себе, и знанье

знаньем знания не гложет… быть может…

Я отступаю. Я ничего не знаю и не ищу. Я допущу, чтоб

мудрославец меня наукоборцем кликал, но я пытаюсь от-

стоять артикул своего устава: право свое – не знать

Короток жизни миг,

А знанья долог век.

Чем дальше мы от книг –

Тем ближе к току рек.

Начала всех начал

Слагая и дробя,

Ты всё, ты всё узнал,

Но ты забыл себя.

Пойдем на талый луг,

Пойдем, усталый, в лес.

Не много там наук,

Но много там чудес.

Пойдем, рука с рукой,

К пушистым веткам верб.

Смотри, смотри – какой

На небе узкий серп.

Прислушайся к вербе,

К весне, к весне самой —

Она поет тебе:

Ты мой, ты мой, ты мой.

И небо, и земля –

Раскрытых устья чаш.

Вверху, внизу поля

Поют: ты наш, ты наш.

И кто-то нам с высот,

И снизу нам сказал,

Что счастлив – только тот,

Кто счастия не знал.