— Да о чем говорить? Погнали танки ремонтировать и разные другие машины. И старых, и молодых погнали, и Игната твоего.

— Какого Игната? — Надя даже привскочила, пораженная последними словами.

— Какого такого? Того самого, к которому ты когда-то заходила.

— Так он здесь?

— А где же ему быть? Работает вместе с моим на заводе.

— Да он со мной домой шел!

— Шел, да не дошел!

— Конечно, не дошел, немцы его тогда схватили.

— Ну, от них он в ту пору вырвался. Вместе с моим из лагеря выпустили, когда всех минчан выпускали. Теперь и работает на заводе.

Немного спустя пришел Игнат. Вместе с ним явился какой-то парень, но, заметив чужих, тут же ретировался:

— Зайду уж к тебе в другой раз!

Игнат очень обрадовался приходу Нади.

— Ну, хорошо, что ты зашла.

Рассказал ей о всех своих приключениях у немцев после того, как они забрали его на переправе, о работе в лагере, в котором он находился.

— С этой работы они не нажились, однако.

Спохватился, начал расспрашивать о Ксане, о Васильке, о родителях.

И когда узнал о смерти матери и сестры, сразу притих, умолк. Как сидел за столом, так и застыл в этой позе. Окаменевшее лицо почернело. Безграничное горе светилось в глазах, на виске билась быстро-быстро еле заметная жилка и нервно вздрагивали уголки губ.

Старая Маслодудиха беззвучно плакала, уткнувшись лицом в подушку кушетки. Украдкой вытирала слезы Надя.

Чувствуя, как он вдруг ослабел, как дрожали руки и ноги, Игнат все же нашел в себе силы спросить Надю:

— Как там Василька?

— Василька молодец. Он с нашим Пилипчиком сдружился.

— Где он теперь? У кого?

— Он теперь у тетки Аксиньи живет.

— У Заслоновой?

— Да.

— А он?

— Кто он?

— Ну, Заслонов, Костя?..

Надя немного смутилась:

— Он? Что о нем говорить… живет… где-то работает, по специальности.

— Эвакуировался?

— Да… Нет… На старом месте… В депо своем…

— У немцев, выходит?

— Выходит, у немцев. Да бросим говорить о нем. Разве нет других людей, о которых можно поговорить?

Игнат хотел еще что-то спросить о Заслонове, — он и представить себе не мог, что этот человек оказался предателем, — но видел, что разговор об инженере неприятен Наде. Игнат только спросил:

— Что-то ты про сестру забыла, не вспоминаешь о ней.

— А разве Галя тут? В городе?

— Куда ж она денется? Тут. Работает. В столовой.

— В прежней своей столовке?

— Какое там в прежней! Работала раньше в солдатской столовой, теперь вот уже месяца полтора в офицерском клубе.

— Ты видел ее?

— Ну-у… видел…

— Говорил?

— Ну, пусть говорил…

— Что-то ты не договариваешь.

— А что тут особенного скажешь? После расскажу, пейте чай…

Старая Маслодудиха вертелась вокруг стола. Расставляла стаканы, бегала в сенцы проверить, шумит ли самовар. И все упрашивала:

— Вы уж извините нас. Закуска — нельзя сказать, чтобы богатая. Для хорошего человека и стакана чаю, как у людей, не найдешь, давно перешли на сахарин…

— А вы, Максимовна, не беспокойтесь. Мы из деревни. Для немца не очень разбрасываемся нашим добром, у нас еще можно дышать. Вот и вас угостим.

— Да что вы, что вы?

Даже сам хозяин, вошедший в это время, начал упираться:

— Не будь я Иван Маслодуда, если позволю дорожного человека обирать.

— Да бросьте вы, наконец, разве мы не свои люди, чтобы куском хлеба считаться, да еще в такое время.

— Ох, Надя, и не говори! Лютое время настало, лютое. Нет людям покоя, не стало житья…

— Ну, брось, старуха. А ты, Надя, хоть познакомила бы нас с гостем.

— А я и забыла. Это же Александр Демьянович. Свояк отца. Он гостил у нас и прихворнул немного. Отец наказал мне, чтобы я помогла Александру Демьяновичу добраться домой… Он учителем работал на Любанщине.

— На Любанщине, говоришь? — лукаво спросил Игнат. — У нас, брат, тоже много людей из города пробирается на… Любанщину…

Иван Маслодуда сердито набросился на Игната:

— А тебе нечего подъезжать. Твои шутки не всегда уместны.

— Да разве я шучу? — загадочно улыбнулся Игнат, лукаво глядя Наде в глаза.

Александр Демьянович откликнулся, задорно блеснув глазами:

— Надя правду говорит. Я и в самом деле буду там работать.

Надя попросила Игната проводить ее к сестре, рассказала ему, что она сама пыталась утром разыскать сестру на старом месте, но увидела там только пепелище.

— А она там рядом и живет. Ты только очень у нее не задерживайся, после семи у нас запрещено ходить по улицам. А если засидишься, то уж лучше переночуй там.

— А ты разве не пойдешь со мной?

— Нет…

— К Гале не зайдешь?

— Хотя бы и к Гале, твоей любимой сестре.

— Что-то ты мне не договорил, когда рассказывал о Гале.

— А что тут договаривать? Не люблю я твою Галю, не нравится мне ее поведение.

— Может, она ведет себя непристойно?

— Не в этом дело. И живет она, и ведет себя попрежнему, никаких тут упреков быть не может. Большое дело, что она там немцам обеды подает. Мы вот тоже вроде на них работаем, как Максимовна говорит. Но не Максимовне знать, как мы там работаем, как наша работа помогает немцам и что мы вообще делаем здесь, в городе. Максимовне и знать об этом не надо, зачем старому человеку век укорачивать лишними думами и заботами. А Галя, как бы тебе сказать, нос от нас ворочает. Она меня прямо выгнала, когда я как-то зашел. Выгнала да еще обругала.

— Как это обругала?

— Ну, прямо так и сказала, чтобы я не очень слонялся под ее окнами. Глупцом меня назвала, и так далее. Будто за ней там наблюдают, следят. Это она говорит. По-о-думаешь, какая опасная личность!

— Ты, видно, о чем-то говорил ей?

— Разумеется, не по пустякам к ней ходил. Не хватало мне еще любоваться такой персоной. По делу ходил, о деле говорил.

— Были у нее какие-нибудь причины не согласиться с тобой?

— Причины? Какие там причины! Трусиха она, вот кто. Однако, вот и ее окна. Постучись в ту дверь, оттуда к ней и попадешь. А я пошел. Нет… погоди минутку. Давай еще немного пройдемся, останавливаться здесь не стоит. Что это за человек с тобой и куда он пробирается?

— Много будешь знать, Игнат, скоро состаришься.

— А ты не шути. Видно, к партизанам?

— Ну, скажем, к партизанам, так что с того?

— Что, что? Может, и мое слово тебе лишним не будет. Вы собираетесь дальше поездом ехать. Не советую. На этом участке бесчинствуют эсэсовцы, еще можно попасть к ним в лапы. Надо будет вам иначе пробираться, по шоссе или проселками.

— Почему ты думаешь, что мы к партизанам? Если бы мы хотели к партизанам, то они всюду есть. Ты думаешь, что у нас нет партизан?

— Рассказывай мне сказки. Конечно, есть. Но обкома у вас нет, — а-а, угадал? По глазам твоим вижу, что в обком пробираешься. Видал ты их, — учителем на Любанщину! Школы их там так и ждут!

— Ну ладно, оставим это! Сам понимаешь, не обо всем теперь будешь рассказывать на людях…

— Однако и хитрющая ты, как всегда!

— Однако и глупый ты, как прежде! — в тон ему ответила Надя. — Ну, иди, иди, Игнатка, иди домой. Я долго здесь не пробуду. А если запоздаю, то заночую тут.

Немного погодя она попала в объятия сестры. Так и стояли в коридоре, крепко обнявшись, молчаливые, сосредоточенные. В сумраке коридора вглядывались друг другу в глаза, словно каждая старалась поскорее узнать, что сталось с другой, да те ли это глаза, что были раньше, что глядели на тебя с сестринской лаской и сочувствием.

Первой опомнилась Галя:

— Что же мы стоим тут? Еще люди глазеть станут… — И повела Надю куда-то влево, в маленькую комнатушку.

Вечерний час уже наполнил комнатку мглой, а они все говорили и не могли наговориться. Вспомнили и о детстве, о веселых днях юности, о родных и знакомых.

— Ах, Надя, Надя, если бы ты знала, как мне порой бывает тяжело. Так тяжело, что и рассказать нельзя. Не с кем посоветоваться, поговорить по душам, поделиться своими думами и сомнениями. У нас в клубе народ все чужой. Среди официанток нас всего лишь несколько минчанок, а то все немки да еще там разные привезенные. Да за каждым шагом твоим следят, к каждому слову прислушиваются, так ли ты сказала или нет. А тут еще собираются меня перевести в горничные к их главному начальнику, Кубе.