И когда Дубков торопливо убежал со двора, она еще крикнула ему вслед:
— Боже упаси в руки им попасть. Смотри, не лезь на рожон. Я же мать тебе, не забудь. Такой же и документ у тебя. Так если что, то прямо и подавайся домой, — мои родители вот здесь, скажешь гадам.
И сразу набросилась на Сымона, работавшего в садике:
— Одежа где?
Тот уже услышал шум на улице и сразу догадался, о чем идет речь.
— Не беспокойся. Спрятал. Сам Гитлер не найдет.
— Ты у меня гляди.
— Гляжу, гляжу… Делай свое дело!
Гитлеровцы сновали по хатам, спрашивали про солдат, оружие, лезли в сундуки и кубышки. Уже некоторые тетки тихо голосили, глядя, как юркие солдаты тащили что попало из сундуков, поспешно запихивая в ранцы, в широкие голенища сапог то шелковый платок, то хорошее вышитое полотенце.
Помрачневшие мужья их успокаивали:
— А брось ты! Только и заботы, что это полотенце. Пусть он повесится на нем!
Но плач и крики вскоре прорвались и на улицу. В конце села раздалось несколько выстрелов. Из хатки вдовы Кляновичихи, стоявшей немного на отшибе, гитлеровцы вытащили еле живого красноармейца. Она не успела спрятать его, и у него, тяжело раненного в ноги, не было сил спрятаться самому. Взбешенные фашисты пристрелили красноармейца тут же на дворе. Тетка Кляновичиха бросилась было к ним с криком:
— Что вы делаете, ироды? Раненого человека убивать? Разве люди так поступают? Так ли положено солдатам по закону?
Розовощекий офицер вытолкал ее за ворота под старый раскидистый клен и, словно походя, выстрелил в нее раз и другой. Не глядя на упавшую женщину, пошел дальше, что-то скомандовав солдатам. Те уже тянули из сарая-телку, гонялись за поросенком на дворе, затем пристрелили его из автомата. Торопливо подожгли старую покосившуюся хатенку.
Еще видела старая Кляновичиха, как вьется сизыми завитками дымок, ползет по сухой обомшелой кровле, как незаметно вспыхивают огоньки, потом пламя взметнулось, взвихрилось искристым столбом и загудело, набирая силу. Из-под застрехи, из-под венчика повалили густые клубы дыма.
Видела также Кляновичиха, как бежали к ней люди, но гитлеровцы перехватили их и, оттесняя штыками, погнали обратно. Она еще нашла в себе силы приподняться и, глядя вдоль улицы и превозмогая страшную боль, еле слышно прошептала сухими посиневшими губами:
— Не увидать вам матерей и детей ваших… выродки…
Людей сгоняли к сельсовету. На стене дома гитлеровцы расклеили разные объявления, вывесили большой плакат, с которого глядела, озираясь на всех безумным взглядом, мрачная образина с черной прядью волос на лбу. Бросался в глаза крупный шрифт надписи внизу: «Я освободил вас».
Розовощекий офицер взобрался на крыльцо, потоптался на месте, покрикивая на солдат, и начал говорить, показывая рукой на плакат:
— Великая Германия пришла к вам с помощью. Фюрер освободил вас от большевиков. Вы сейчас свободные люди. Вы живете теперь в новой Европе. У вас будет новый порядок!
Офицер выпалил весь запас привычных фраз, загодя заготовленных, и теперь присматривался к лицам людей, к их жестам, тревожным взглядам, которые они бросали на пламя пожара у околицы. Офицер понял эти взгляды, оживился:
— Каждый, кто выступит против нас, будет казнен. Кто не выполнит нашего распоряжения, тому смерть! Кто укрывает красноармейца или коммуниста, тому смерть! Кто не сдаст оружия, будет повешен. Кто будет портить мосты и дороги, тот карается смертью. Кто нанесет вред нашей армии, тот не будет жить на земле. Вы теперь люди Германии. Вас любит фюрер, он желает вам добра…
Видя, как посуровели лица у людей, встречая их колючие взгляды, офицер вдруг переменил тон и уже не перечислял разные новые порядки, а кричал:
— Где ваши коммунисты? Где есть еще красноармейцы? На ответ даю пять минут… Солдаты будут стрелять.
Над толпой пронесся не то вздох, не то тихий шорох. Женщины подсказывали мужчинам: «Да скажите вы ему, что он пристает, какие там коммунисты?» Некоторые дергали за рукав Сымона: «Вы же самый старший, скажите ему».
Старый Сымон вышел из толпы.
— Пан офицер, вы не волнуйтесь. Дозвольте ответить вам на ваши вопросы… Видите, вы сами сказали, что освободили нас от большевиков. Где ж мы их искать будем? Вы же сами сказали, что им не нравится новый порядок. Кто же из них захочет жить с таким порядком? А красноармейцев нет, вот уж несколько дней, как отступили, и нет их… А вы, пан офицер, не волнуйтесь. Мы вас встретили впервые, нам же неизвестно, что к чему. Вы сказали о новых порядках, о покарании смертью… А люди вот просят вас рассказать, за какие дела вы не будете нас карать смертью. Люди ведь жить хотят. А насчет тех, пан офицер, что против порядка, так вы не сомневайтесь, если он, значит, враг… наш… так мы его не только вам выдадим, но сами ему шею свернем. Не свернем, так голову оторвем! Так мы и просим про порядок…
Офицер слушал, поддакивал. Он немного утихомирился. И когда Сымон сказал про расстрелянного красноармейца, что он сын убитой вдовы, что она не прятала его, а подобрала на поле, чтобы подлечить, офицер спокойно буркнул под нос:
— Никто не должен препятствовать моим солдатам. Что делает наш солдат, то — закон. А про порядок… — прервавшись на минутку, он спросил: — Может, кто-нибудь знает немецкий язык?
Вопрос был совершенно неожиданный, некоторые женщины посмотрели на Сымона.
— Так ты знаешь язык? — обратился к нему офицер.
— Да где там знать? Немножко понимаю… пятое через десятое…
— А где научился?…
— Да уж так пришлось, — нехотя ответил Сымон, не зная, к чему клонит офицер. — В плену был во время старой войны.
— Это хорошо. Отлично! Я сейчас только думал о старосте. Вам надо выбрать старосту, через него и узнаете про все порядки. Думаю, что вот он и может быть хорошим старостой. Я вас всех спрашиваю!
— Известно, если нужно, так нужно. В самый раз ему быть старостой. Соглашайся, Сымон!
Такой оборот дела совсем сбил с панталыку старика и встревожил тетку Ганну, которая и так очень настороженно слушала Сымона, опасаясь, как бы он, упаси боже, не ляпнул чего-нибудь лишнего. Растерявшийся Сымон совсем утратил равновесие, но, собравшись с мыслями, решительно замахал рукой:
— Нет, нет… Эта должность, пан офицер, не для меня. Стар я, это раз… Кто меня, скажем, слушаться станет? Не по моим летам такими делами заниматься. Меня и старая власть от таких хлопот освободила.
— Не может он, не может, — вмешалась в разговор и тетка Ганна, но офицер резко оборвал ее:
— Я не с тобой говорю. Молчать! — И даже ногой топнул и сердито заморгал глазами.
— Это моя жена, пан офицер. Так я и говорю, что не подходит мне на такую должность подаваться. А, во-вторых, новые порядки нам неизвестны. Как же мне к чему приступиться? И что это за обязанность такая — опять мне неведомо. Не буду… нет…
— Как это не будешь? Что приказывает немецкий офицер — это закон, выше закона.
— Вы можете мне приказывать, пан офицер, а народу я не указчик. Мне народ может по горбу накостылять, если я против его воли буду ему приказывать. Нет… не буду я…
Офицер молчал. Видно было, как постепенно им овладевал гнев, как все шире и шире расплывались красные пятна на его щеках, а пальцы рук нетерпеливо перебирали лозинку, которой он то и дело ударял по голенищам. Что-то говорил ему переводчик.
И тут, как по команде, несколько женщин начали всхлипывать, раздались голоса — сначала тихие, робкие, потом они слились в сплошной гул:
— Просим, просим тебя, дядька Сымон! Да не упирайтесь, сделайте милость! Или вы хотите, чтобы нас всех по миру пустили? Почему ж вам не быть старостой? Разве мы против?
— Не буду… Сказал, значит, разговор окончен. Не хватало мне еще такого лиха, чтобы я на рожон против народа лез?
— Да не против же. Ах, боже… Мы же тебя просим. Что, лучше нам будет, если над нами какого-нибудь гада поставят? — говорили люди, подталкивая друг друга в бок, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего в присутствии немцев.
