— Однако договорились вы, тетка Палашка, меня уж в душегубы зачислили.

— Так не об этом я речь веду. Я к тому говорю, что кабы ты еще десяток этих гадов убила, а хочешь и больше, так я бы только радовалась. Вот к чему я говорю. Да и сама, кажись, будь у меня силы, своими руками бы их задушила. Но лучше с ними не встречаться, пускай их лучше черти в сухой лес водят.

Надя усмехнулась:

— А встречаться все же приходится, тетка Палашка, никуда от них не спрячешься, — сказала она.

— Диво, что не спрячешься, коли их такая тьма-тьмущая. Налетели, как саранча, кабы смогли, все бы сожрали, все бы пожгли.

— А скажите, Надя, вам часто приходится встречаться с фашистами? — спросила Майка, чтобы прервать слишком уж словоохотливую тетку Палашку.

— Порой случалось. Вот пробираясь сюда, мы не могли же их миновать.

— И много вы фашистов убили?

— Ни одного, не довелось еще.

— Вы просто не хотите признаться. Я понимаю вас, вы не хотите хвастаться. Такая разведчица — и чтобы ни одного.

— А вот ни одного, Майка. Ничего не поделаешь, так уж получилось.

— Так я вам и поверила! Это, конечно, хорошо, когда человек не любит хвастаться. А у нас вот иной как начнет рассказывать, так только развесь уши: десятками, сотнями уничтожает.

— И неправду говоришь, Майка, никто у нас не хвастает, все люди как люди, всерьез воюют, — вмешалась тут тетка Палашка.

— А Комаров?

— А что тебе Комаров? Человек смелый, разумный. Человек что надо.

— Что надо… хвастунишка ваш Комаров.

— Ну, уж скорее он твой, чем мой, — отрезала тетка.

— И неправда, и неправда, — проговорила Майка в замешательстве и почему-то даже слегка покраснела. — Хвастунишка ваш Комаров, да и только. И не только хвастунишка, но и выдумщик.

— Где тут вас разберешь! Ты его то хвалишь, то с чего-то хулить начинаешь. Только вчера говорила, что было бы очень хорошо, если бы все на него похожие были. Взаправду, хлопец хоть куда, и уважительный, знает, как с человеком себя вести. Зачем тебе хаять его сегодня, когда вчера хвалила?

— И неправда! Никогда я его не хвалила. Ему бы только вышучивать да поддразнивать.

— Что-то он со мной не шутит, а все с тобой.

Майка вся вспыхнула:

— Ложитесь лучше спать, тетка, да поменьше тут выдумывайте.

Майка не на шутку рассердилась на тетку Палашку. Ей так еще хотелось обо многом расспросить Надю: и о разведке, и о городе, и где она училась раньше, и обо всем решительно. Это, видно, такая необыкновенная девушка, у нее бы и расспросить и поучиться. Надя старше Майки, она больше видела и знала жизнь. И такая она красивая, вот сидит, расплетает на ночь косы, задумалась о чем-то. Мигающий огонек коптилки золотит ее бронзовые косы, ластится к ее рукам, которые так спокойно, неторопливо перебирают волосы. И от всей ее фигуры веет таким очарованием, что Майке кажется, будь она парнем, то непременно влюбилась бы в эту славную девушку, да еще как! А при чем тут Комаров?..

Уже лежа на нарах радом с Надей, Майка по-детски приникла к ней. Слышно было, как поскрипывают деревья за оконцем землянки. В железную трубу то и дело врывался ветер и гудел там, позвякивая жестяной заслонкой. Изредка доносился хруст снега под ногами — это прохаживались под деревьями часовые. А в землянке было тихо, уютно, как бывало в родной хате. Майке хотелось спросить Надю, любила ли она кого-нибудь и можно ли сейчас, в такие дни, любить, когда идет страшная война, когда приходится часто встречаться со смертью. Но при чем же тут война, при чем тут смерть? Майка вспоминает сказку Горького про девушку и смерть. Славная сказка. Любовь всегда сильнее смерти, любовь всегда побеждает. Нет на земле ничего более прекрасного и сильного, чем любовь.

Завывает ветер в железной трубе. На промерзших стеклах шелестят снежинки. Изредка пискнет мышь за фанерной обивкой стены. Равномерное дыхание спящих словно колышет сумрачную тишину землянки. Хорошо здесь, уютно. Сколько стоянок сменили за последние два месяца. Там дней пять, там — три, так и странствовали с места на место. А тут живем уже добрых недели две — хорошее место, спокойное. Майка вспоминает, как неудобно было в первые дни в землянке. И не только ей. Люди так привыкли ночевать под открытым небом, видеть звезды над собой, прислушиваться к убаюкивающему шелесту листвы и тихому шуму бора, что несколько дней никак не могли привыкнуть к землянке. И душно там было, и никакого простора, а ночью, словно в норе: темно и глухо. Но постепенно привыкли. Конечно, помогли и морозы: не очень-то раскинешься теперь где-нибудь под елкой.

Майка прислушивается к завыванию ветра, к мерному поскрипыванию сосен. Вспоминает про отца, — где он теперь? Она знает, что он и еще несколько человек пошли в Минск. Партизаны готовятся к каким-то большим операциям, о которых Майке ничего не известно. Трудно им теперь, видно, в городе, где так много фашистов, где столько учреждений, посылающих в деревни солдат и полицаев. Майка думает, а быть может, мечтает о том, как станет знатной разведчицей, — а такой она обязательно должна стать, — как она наведет панику на фашистов… Надо что-то ей предпринять, она комсомолка, не такое уж большое дело сидеть за радиоприемником в землянке и записывать сводки. Это каждый может делать. Некоторые хлопцы и девчата уже прославились своими подвигами. Взять хотя бы лейтенанта Комарова. Ну да, Комарова… Он один три немецких танка сжег. С каким восторгом глядела на него Майка, когда они встретились в первый раз. Вот это действительно партизан, это герой! Глядела не стыдясь, не скрывая своего восторга. Он заметил ее тогда на комсомольском собрании, спросил:

— А ты, девочка, что здесь делаешь? Девочка…

Грубовато спросил. Даже обиделась Майка, но не растерялась, спокойно, в тон, ответила ему:

— А делаю, хлопчик, то, что мне надо.

Тогда еще все рассмеялись. А некоторые из старших подтрунивали над лейтенантом:

— Что, съел, Комаров?

Лейтенант не ответил, только хмыкнул что-то под нос. Не совсем дружелюбно взглянул на нее. И надо ж было тогда растеряться Майке, покраснеть до самых ушей. Чувствовала себя очень неловко. А потом при встрече с ней спрашивал, словно ничего между ними не произошло:

— Ну, как твои дела, малявка? Что слышно в эфире?

Он подслушал, как Василий Иванович иногда называл ее малявкой. Майка либо не отвечала Комарову, словно не замечая его, либо пыталась перейти в решительную атаку:

— И серьезный ты человек, кажется, а поведение твое комариное, так и лезешь слепнем в глаза!

— Ого! Малявка, оказывается, умеет сердиться.

Майка тогда глядела на него ненавидящим взглядом, подбирая какое-нибудь разящее слово, чтобы заставить его отступить.

А он посмеивался, глядел на нее прищуренными глазами, и уже в примирительном тоне говорил:

— Однако, ты кусачая, Майка! Такая милая, а жалит, как оса!

— Иди, иди, Комаров, да займись своими делами!

Между ними установились своеобразные отношения, нечто похожее на поддразнивание друг друга, на взаимное подтрунивание. Майка сердилась на Комарова, но когда оставалась одна, мысли о нем почему-то не покидали ее. И ей казалось, что если бы не было Комарова, ей, пожалуй, было бы скучновато. Стоит ли всерьез принимать его шутки и насмешки, если он все-таки необыкновенный парень! Ну, храбрый, отважный… Никакой суетливости в нем нет. Он никогда не ударялся в панику, когда немцы оказывались совсем рядом, когда Майкино сердце начинало биться часто-часто. Не от одного только страха, конечно. Разумеется, и страшновато было, но не это главное. Боязно за людей, за тех, кого некому защитить там, в деревнях. Там же маленькие дети, женщины, беспомощные старики. Над ними фашисты часто любят показывать свою храбрость и силу. На партизан наскочат, тогда заскулят, как собаки, куда только девается их храбрость?

Снуют Майкины думы, бурлят. Зимняя ночь — длинная, много чего успеешь перебрать в своей памяти, тысячи мыслей промчатся, одна другой смелее, одна другой светлее. Словно погожим, весенним днем встревожил кто пчелиный рой, и они гудят, гудят, золотинками мелькая на солнце, на травах, на цветах, на ароматном яблоневом цвете. И все сливается в нечто пестрое, яркое, где так много красок, неугасимого солнечного сияния, всего того, что мы зовем молодостью и ее радостями.