— Какая ты, однако, серьезная! Ну ладно, ладно, наслушался твоих уговоров, а теперь давай дальше. На чем мы там остановились?

Майка посмотрела в свои записи — он диктовал ей статью в газету, — взглянула на Василия Ивановича, решительно поднялась:

— Вы тут про Кубе говорили. Но чорт его побери, этого Кубе, никуда он от нас не денется, подождет! Больше я записывать не буду, вы совсем больны, даже руки у вас трясутся… Я сейчас скажу Дудику, чтобы он вызвал доктора из отряда.

Василий Иванович намеревался возразить ей, хотел даже строго перебить эту малявку, как он порой называл ее, чтобы она не вмешивалась не в свои дела, но смолчал. Он почувствовал, что даже не в силах встать, приподняться. Противная слабость сковала руки и ноги, хотелось потянуться, пошевелить плечами, прикорнуть на этих еловых лапках, разостланных на полу. Но встать не смог. Голова клонилась к столу, словно налитая свинцом. В ушах тяжело гудело. До слуха долетал приглушенный грохот печатной машины, стоявшей где-то поблизости, за кустами. «Хороший будет номер газеты», — промелькнула мысль. И как ни силился припомнить, о чем пишется в этом номере, это ему не удалось. Может, мешали еле слышные звуки перестрелки, происходившей где-то недалеко, километрах в шести-семи. Она не прекращалась уже несколько часов, постепенно ослабевая, — бой, видно, отдалялся. Василий Иванович знал, что этот бой ведет отряд Копуши, в лагере которого остановился на несколько дней обком. Какая-то немецкая часть неожиданно сделала попытку прорваться к лагерю отряда. Немцев своевременно обнаружили, сейчас они, видно, отступают, огрызаются. Хорошо было бы окончательно разгромить их.

Стрельба отдаляется, но тревожные мысли не покидают Василия Ивановича. Как они там, его славные бойцы? Беспокоят его и мысли о товарищах из обкома, Бохан и Слышеня еще вчера ушли на связь. Гудима в отряде Копуши. Ельский где-то в соседнем районе. Хоть бы они поберегли себя, не рисковали бы излишне.

Мысли роились, метались, обрывались. Дрожали от озноба руки. Назойливый звон стоял в ушах.

Майка и Дудик уложили Василия Ивановича на плащ-палатку, сняли с него сапоги, укрыли длинным тулупом.

— Присмотри тут, а я побегу в отряд за доктором.

— Не задерживайся только.

Она хотела еще что-то сказать, но так и осталась стоять с открытым ртом. В широко раскрытых глазах отразился ужас, и словно из сердца вырвался надрывный крик:

— Немцы!

— Порядок, порядок, Майка! — отрывисто сказал Дудик и вышел из палатки.

Частое стрекотание пулеметов разрывало воздух, сухо потрескивали автоматные очереди, слышалась беспорядочная, торопливая стрельба из винтовок. Майка ощутила, как на мгновение ослабели, подкосились ноги, как хотелось вскрикнуть еще раз, просто, как в давние дни, по-детски: «Мама, мамочка!». Но, сжав губы, она выскочила из палатки, оглянулась вокруг, на миг вернулась в палатку, схватила автомат. Мимо спешили бойцы дежурного взвода, оставшиеся в лагере. Некоторые торопливо шли, другие бежали, на ходу проверяя оружие. Но особенной суеты не видно было. Слышались спокойные слова команды. Майка заметила лейтенанта Комарова, бежавшего к палатке:

— Где Василий Иванович? Василий Иванович где, спрашиваю?

— Зачем он вам?

— Без разговоров? Где секретарь обкома? — грубовато крикнул он и побежал к палатке.

— Не тревожьте его, он болен, совсем болен.

— Лежит?

— Мы сейчас только хотели вызвать доктора. Дудик собирался побежать в отряд.

— Это скверно, очень скверно… — не обращаясь к Майке, проговорил лейтенант.

И тут же приказал подбежавшему Дудику:

— Сейчас же выносите на руках! Да не мешкайте, я еще подошлю людей. Пойдете противотанковым рвом, а там пробирайтесь по оврагу глубже в лес. Сборный пункт у смолокурни.

Сказав это, лейтенант побежал туда, где захлебывался пулемет, прикрывая ближайшие подступы к лагерю.

«Наш пулемет», — мелькнула обнадеживающая мысль, и Майка ухватилась за плащ-палатку, на которой лежал Василий Иванович.

Где на руках, где волоком перенесли они Василия Ивановича в ров, оставшийся от первых дней войны. Итти было очень тяжело. Кое-где ров осыпался, ополз, под ногами попадались камни, разная труха, наплывы мокрой глины от недавних дождей.

Стрельба не умолкала. Гитлеровцы подтянули минометы, и глухие чавкающие разрывы раздавались совсем близко. Вот впереди, справа от рва, взвился клуб желтого дыма, веером взлетела земля. Что-то загремело, ударило, и уже с тихим шелестом мягко упала молодая березка, легла поперек рва. Медленно кружились, опадая, сорванные желтые листья.

Было трудно и неудобно нести. Жесткая палатка резала пальцы. Подгибались ноги. Сползал на глаза платок. Скорей, скорей отсюда, быстрее бы пронести по этому месту, где нет ни кустика, ни травинки, где единственное укрытие — это песчаный ров, в котором кое-где проросли молочай и сизая полынь, горький аромат которой кружил голову.

Когда Майка собралась удобнее переступить через песчаные завалы на дне, она глянула на миг в сторону и так сжала пальцы, что, казалось, они оттиснулись на жесткой ткани палатки.

— Стреляй, Федя, стреляй!

Слева, в какой-нибудь сотне метров от рва, бежали им наперерез человек шесть в черных мундирах. Передний держал ручной пулемет и что-то выкрикивал. Майка и не помнила потом, как сорвала с головы платок и, рванув ремень автомата, приникла всем телом к песчаному откосу.

— Хальт! Хальт! — надрывно кричал эсэсовец.

— На ж тебе, на! — сжав зубы, крикнула Майка, нажимая на спусковой крючок автомата. Легкое облачко пыли поднялось перед дулом, на миг заслонив все, что было перед глазами. Два гитлеровца, бежавшие впереди, сразу упали, славно зацепились за что-то ногами. Уцелевшие эсэсовцы залегли, начали отстреливаться.

Сердце у Майки так колотилось, что она схватилась рукой за бок и, тяжело дыша, скорее жестами, чем словами, сказала своему напарнику:

— Стреляй! Стреляй! А я сама потащу.

И откуда только взялась сила у этой девчушки? В ее широко раскрытых глазах, в лучистом взгляде, где обычно светилось радостное удивление, не заметно было ни страха, ни тревоги. Одним желанием горели глаза: поскорее унести от опасности этого человека, за которого она теперь чувствовала большую ответственность. Если бы он был здоровым, она, может, бросилась бы к нему, как бросается птенец под крыло матери в минуту опасности. Но он болен и беспомощен. Его надо спасти как можно скорее, — без него будет очень тяжело и ей, и всем, которые надеются на него, верят ему, прислушиваются к каждому его слову.

Майка ухватилась за концы палатки, уперлась ногами в землю, сдвинула с места тяжелый груз, потащила, несмотря ни на сыпучий песок, ни на свист пуль, вздымавших над головой белесые клубочки пыли в песчаном гребне, тянувшемся вдоль рва. Ее догнали четыре парня, посланные лейтенантом Комаровым на помощь:

— Отдохни, Майка!

Они подхватили плащ-палатку, быстро двинулись вперед. Майка остановилась на минуту, чтобы передохнуть, оглянуться. Дудик выпустил короткую очередь из автомата, перебегая все ближе и ближе.

— Не останавливайся, Майка, беги, беги!

Тут она заметила, как справа, из огненно-красного осинника выбежали несколько партизан. Пригнувшись, они катили по земле пулемет. За ними, рассредоточившись, бежало человек тридцать. Некоторые останавливались на минуту, стреляя из винтовок. Среди партизан Майка увидела и Гудиму. А еще дальше, от лесной опушки бежал Слышеня. Его узнала Майка по серому плащу, который развевался, словно крылья, и, очевидно, мешал ему бежать.

Вот партизаны перенесли на руках пулемет и установили его за песчаным гребнем под высокой березой, сверкавшей на солнце узорчатой позолотой. Пулеметная очередь прорезала воздух. Майка отчетливо видела, как дрожало, чуть подпрыгивая, дуло пулемета и в такт ему вздрагивали руки пулеметчика. А бойцы уже один за другим перескакивали через гребень, стремительно перебегали от куста к кусту. Пулеметчики подхватили пулемет, покатили вслед. Уже гремело ура, от конского топота дрожала земля, — это кавалерийский взвод окружал эсэсовцев, отрезая им путь к отступлению.