— Вы понимаете, товарищи, что для спасения Заслонова мы используем все наши средства, все возможности, какие только у нас найдутся. Помогут нам и деповцы. Да и самого Заслонова фашистам не так-то легко прибрать к рукам. Мне кажется, что он арестован только по подозрению. Среди людей, знающих его, предателей нет, так что прямых доказательств, разоблачающих инженера, по-моему, фашисты не имеют.

Было уже за полночь, когда люди разошлись из землянки Мирона Ивановича. И сам он вышел с Блещиком, чтобы немного размяться, пройтись по лагерю и подышать свежим воздухом. В лагере было тихо, люди давно улеглись. Только в одной из землянок хозяйственной команды еще слышны были голоса. Неугомонный дед Сымон, не находя себе места без привычной работы, наладил производство саней. В его землянке стояла печь, в которой он парил и гнул кленовые полозья, березовые дуги. Отряду нужен был хороший транспорт, и Сымон нашел увлекательную работу и для себя и для Силивона — Лагуцьки.

Обычно к Сымону заходил Остап Канапелька, под присмотром которого находились партизанские кони. В свободную минуту забегал сюда и Артем Исакович Лященя, исполнявший теперь обязанности отрядного врача. По этой причине землянку Сымона прозвали клубом стариков. Тут происходили самые жаркие споры на любые темы: из какого дерева лучше сделать копыл, какой полоз долговечнее: гнутый или копаник, и что бы они сделали, если бы к ним попал в плен Гитлер, и как скорее прогнать с нашей земли это проклятое фашистское отребье.

Самые радикальные меры обычно предлагал дед Сымон:

— Попадись он мне, этот самый Гитлер, я бы с ним долго не цацкался: головой в эту печь и кричи тогда хайль.

Но его предложение обычно отклонялось:

— Нет, брат, не подходит. Какое это наказание, если только ты один видишь погибель такого душегуба? Я, если бы мне посчастливилось поймать его, присобачил бы ему, гаду, железную цепь, чтобы он ходил да позвякивал ею. И каждому бы показывал этот спектакль без всякой платы. Поглядите, люди добрые, на людоеда.

Старый Лагуцька предлагал свой способ: в прорубь и под лед.

Артем Исакович морщился, не соглашался:

— Зачем такие длинные процедуры? Когда встречаешь гадюку, ее попросту убиваешь. Мне, хоть и стыдно признаться, никогда не приходилось стрелять из настоящего ружья, а уж коли встретил бы гада Гитлера, застрелил бы его, верьте слову. И все, что тут особенно толковать!

В землянку часто собирались послушать лекции Артема Исаковича о происхождении вселенной, о начале жизни на земле. Нередко проводил он и беседы о разных болезнях, о том, как уберечься от сыпного тифа, — кое-где в деревнях вспыхнули эпидемии, — как избежать обмораживания — в эту зиму стояли лютые морозы.

Частенько наведывался сюда и Мирон Иванович, чтобы просто посидеть со стариками в выпавший свободный часок и послушать разнообразные истории, которые мастерски рассказывал Остап.

Порой Мирон Иванович приходил в эту землянку и по серьезным делам, посоветоваться с людьми, немало повидавшими на своем веку, как лучше разрешить тот или иной вопрос.

Проходя вместе с Блещиком мимо этой землянки, Мирон Иванович не услышал обычного перестука долот. Не слышно было и громких голосов, которые доносились оттуда в часы жарких дискуссий.

— Что-то тихо сегодня у наших стариков, — сказал он. И только собрался повернуть к землянке, как оттуда выбежал Пилипчик и, попав сразу из светлого помещения в темень, чуть не наскочил на идущих.

— А ты чего тут? — спросил Мирон Иванович, схватив Пилипчика за руку.

— Я просто так… — смущенно ответил хлопец и осторожно высвободил свою руку. — Да вам дядька обо всем расскажет, он знает.

— Что ты мелешь? Что он знает?

— Ну, все. Он вам скажет. А я побегу к хлопцам…

Ничего не понял Мирон Иванович из путаных слов мальчугана, но в сердце закралась неясная тревога. С этим ощущением и вошел в землянку, скупо освещенную коптилкой. За ним последовал Блещик. Старики вели тихую беседу, но, заметив вошедших, сразу умолкли.

— Что-то тихо у вас сегодня?

— А зачем шуметь? С делами управились, пора и на покой. Это молодежь никак не угомонится, им как раз впору итти на задание. А нам што? Закусил и на боковую.

Чувствовалось, что Остап это говорит просто к слову, лишь бы не молчать. Сымон и Силивон молчали, избегая глядеть в глаза Мирону Ивановичу.

Тут Остап завел еще разговор о погоде, о морозах:

— Все болота подмерзли, можно днем за сеном поехать на далекие лужки…

Потом он заговорил о хлебопекарне и, наконец, перешел к городским новостям.

Мирон Иванович рассеянно выслушал все это, угадывая чутьем, что старики утаивают от него какую-то новость, искусственно оттягивают серьезный разговор. Силивон Лагуцька молча наблюдал за ним, словно старался проникнуть в его мысли. Поморщившись, словно от какой-то внутренней боли, он вдруг решительно сказал Остапу.

— Что ты со своими новостями пристаешь? Мирон Иванович и без тебя все знает. Мы взрослые люди, зачем нам в жмурки играть? Скажи, Остап, о главном, зачем ты в кусты прячешься? Садись, Мирон Иванович…

Остап стоял, склонившись над печуркой, и шарил в ней, доставая уголек, чтобы прикурить.

— Что ж… Того, что случилось, не утаишь. А главное, уж такая доля нам выпала, что доводится всего хлебнуть: и горя, и радости. Но не годится, чтобы горе над человеком верх взяло… Пускай оно и тяжкое, но надо его одолеть. Так я говорю, старики?

— Зачем ты окольным путем идешь? Говори, как человек человеку, без всяких этих хитрых подходов, — сказал Лагуцька, поднялся и тут же снова сел.

— Что же ты хочешь мне сказать?

— Плохие, брат Мирон, новости у меня. Мы уже толковали тут, совещались. Еще раньше хотели тебе сказать, но у тебя там бюро заседало.

— А ты короче…

Остап взглянул на стариков, как бы прося у них поддержки. Потянул пальцы, так что хрустнули суставы:

— Несчастье, Мирон, с твоей семьей случилось. Арестованы твои дети.

— За что? — машинально вырвалось у Мирона Ивановича.

— Разве допросишься у душегубов, зачем им понадобились дети?

— Откуда тебе это известно?

— Пилипчик вчера в разведку ходил. Чуть не поймали его там фашисты, они теперь засаду устроили в той деревне, тебя захватить думают при случае. Ну, люди хлопца предупредили.

— Куда вывезли?

— Никто толком не знает. Говорят, не то в Минск, не то в наш городок. Да никто своими глазами не видал, взяли их поздно и поехали неизвестно куда. Они, видишь ли, хотят… — замялся немного Остап.

— Так чего же они хотят? — спросил Мирон Иванович. И собственные слова показались ему далекими-далекими, лишенными всякого смысла, человеческой теплоты живого слова. — Чего им надо, наконец?

— А ты, брат Мирон, почитай лучше сам. Пилипчик вот афишку принес. Такие афишки по всем деревням расклеены.

Мирон Иванович взял протянутый ему тонкий синеватый листок, начал читать его. Черные буквы то пропадали, то снова выстраивались в ровные строчки, и бумага, казалось, обжигает пальцы. Нет, не пальцы… Сердце горело в огне, сжималось так, что, думалось, вот-вот выскочит из тесной груди. И тогда исчезнет все: и эта потертая бумажка с изображенным на ней черным орлом, распростершим крылья над землей, и сама земля, и он сам, Мирон Иванович, и эта низкая землянка, где так пахнет дымом, гарью, прелой березовой листвой. И эта коптилка с трепетным язычком пламени, которое робко мигает, еле освещая обветренные лица, сгущает сумрак в промерзших углах землянки и готово вот-вот погаснуть…

В листовке было написано, что если батька Мирон не явится в гестапо, его дети будут расстреляны как заложники… Если явится, и детям его и ему самому сохранят жизнь.

— Сохранят жизнь? Кто?.. — вслух произнес Мирон Иванович, прочтя листовку и перевернув ее. На обратной стороне видны были какие-то пятна, — вероятно, ее приклеивали к стене или забору, на ней остались следы от клея.

— Возьми, Остап… Брось в печку… — Тяжело было самому подняться и бросить в печь эту синеватую бумажку с черным орлом.